Мода бывает на все, что угодно. В том числе и на политику. Именно так было во Франции эпохи Оноре де Бальзака, Виктора Гюго, Проспера Мериме, а точнее говоря, короля Луи-Филиппа Орлеанского. Именно на заседания палаты депутатов стремились достать заветный билет представители парижского бомонда и путешественники, особенно когда там выступали прославленные ораторы. А вечером "весь Париж" можно было застать в светских салонах.
Окончание. Начало см.: "Русский мир.ru" № 6 и 7 за 2024 год.
Как подметил князь Петр Андреевич Вяземский, оказавшийся в столице Франции в конце 1830-х годов, свет и политика — "это два сросшиеся сиамца". Каждый политик стремился закрепить свой успех в светском салоне, и в каждом из них была своя политическая звезда. Одним из таких влиятельнейших парижских салонов при короле Луи-Филиппе был салон русской подданной княгини Дарьи Христофоровны Ливен, а его звездой был известный историк и политик Франсуа Гизо.
РУССКАЯ КНЯГИНЯ И ФРАНЦУЗСКИЙ БУРЖУА
Что сблизило французского министра и русскую княгиню? Сами они объясняли свой роман тем, что оба в недавнем прошлом пережили тяжкие утраты. Княгиня, как мы знаем, потеряла двух сыновей. Гизо тоже пережил семейные трагедии: в августе 1827 года умерла его первая жена, талантливый публицист Полина де Мелан, которая ввела тогда еще молодого и никому не известного Франсуа в высший свет парижского общества. Именно с ее помощью началась сначала литературная, а затем и политическая карьера Гизо. В конце 1828 года он женился на Элизе Дилон, родственнице Полины, которая спустя пять лет также умерла от заболевания легких. От брака с Элизой у Гизо остались две дочери и сын Франсуа, который скоропостижно скончался 15 февраля 1837 года от воспаления легких. К этому времени Гизо пережил и карьерную неудачу: он потерял министерский портфель.
На следующий день после смерти сына княгиня отправила Гизо письмо, где были такие слова: "Среди всех свидетельств соболезнования, которые вы получили в связи с постигшим вас несчастьем, простите мне мое тщеславие надеяться, что мои воспоминания что-то значат для вас? Я дорого заплатила за право понять, как никто другой, вашу боль... Подумайте обо мне, во сто крат более несчастной, чем вы, поскольку по прошествии двух лет я также страдаю, как в первый день, и, однако, Бог ниспослал мне сил вынести этот ужасный приговор. Я сожалею, что у меня есть лишь право выразить вам в письменном виде мое самое живое, самое нежное участие и, позвольте мне добавить, мою самую искреннюю дружбу".
Первое время они виделись изредка, но постепенно между ними возникли дружеские отношения, не прерывавшиеся до самой смерти княгини.
Отношения Гизо и княгини Ливен развивались в рамках салонной общежительности: влюбленные встречались ежедневно, но не вели совместную жизнь. Точнее, их совместная жизнь была ограничена пределами света, ведь только в конце 1838 года княгиня стала вдовой. Связь Гизо с Ливен развивалась по образцу, унаследованному от XVIII века: дама исполняла роль хозяйки салона, в котором царил великий человек — ее возлюбленный.
Эти совместные часы Гизо и Ливен хотели проводить без докучливых посетителей. Для княгини, уделявшей огромное внимание этикету, это было весьма важно. Поскольку под политикой она понимала дипломатию, неудивительно, что она придавала такое огромное значение этикету и безупречным манерам. Иметь хорошие манеры — значит опасаться фамильярности, сохранять дистанцию при общении с посторонними. Время, когда Гизо приезжал, было известно, и все спешили удалиться к этому часу. Сам он, судя по всему, тоже тщательно следил за тем, чтобы не путать ее дом со своим собственным. Министр писал княгине 24 апреля 1841 года: "Вчера я ушел скрепя сердце, только из чувства долга, чтобы никто не подумал, будто я чувствую себя у вас как у себя дома и засиживаюсь позже других". Правда, есть свидетельства, что далеко не всегда ему удавалось во всем следовать этикету. Как-то Проспер Мериме, также посещавший салон Ливен, будто бы умышленно возвратился по окончании вечера в гостиную княгини и увидел, что Гизо вовсе не собирался уходить и даже снял свою большую орденскую ленту.
По мнению французского исследователя Эрнеста Доде, брата писателя Альфонса Доде, союз Ливен и Гизо лег в основу новеллы Оноре де Бальзака "Тайны княгини де Кадиньян", созданной в 1839 году. Французский министр фигурирует в ней под именем д’Артеза. Прошлое княгини Ливен, представленной в образе княгини Кадиньян, сознательно изменено автором. Главное, что хотел показать Бальзак, — это нежность и забота, которыми была окружена княгиня со стороны своего почитателя.
"АРИСТОКРАТИЧЕСКИЕ ПРЕДРАССУДКИ" ИЛИ ЖЕЛАНИЕ СВОБОДЫ?
Почему Гизо и княгиня Ливен не поженились? Ведь княгиня овдовела, и, в принципе, ничто не препятствовало их браку. Утверждали, что княгиня не могла выйти замуж за Гизо из-за своих "аристократических предрассудков". Биографы любят приводить слова, якобы сказанные однажды княгиней графине Марии Дмитриевне Нессельроде во время прогулки по Булонскому лесу: "Милая моя, можете ли вы себе представить, чтобы меня называли госпожой Гизо?".
Однако, вероятно, дело было отнюдь не в "предрассудках" Дарьи Христофоровны. Скорее всего, она боялась потерять свою свободу: ей льстило ее положение в обществе и ее статус. Отказаться от своего имени и титула ради того, чтобы стать женой французского буржуа, пусть даже ведущего министра, значило отказаться от своего международного престижа. Стань Дарья Христофоровна "мадам Гизо", она превратилась бы во француженку, а ее жизнь была бы подчинена жизни ее мужа. Брак означал бы конец ее независимости.
Кроме того, совершенно ясно, какую реакцию известие о появлении "мадам Гизо" вызвало бы у российского императора. Княгиня не без оснований опасалась, что ее брак с французским буржуа грозил конфискацией ее российских капиталов.
Все это понимал и сам Гизо, страстно желавший жениться на княгине: для него семейные ценности были священны. Он писал Ливен из Лондона, где с февраля по октябрь 1840 года занимал пост посла: "Я никогда не смирюсь с этим, я всегда буду сетовать на неполноту наших отношений, на то, что мы не живем вместе..." А в письме английскому политику лорду Абердину, написанном уже после смерти княгини, он намекал, что против брака была она: "Я не мог допустить, чтобы жена моя не носила моего имени, а она дорожила своим".
Но Гизо, однако, понимал: женись самый влиятельный министр конституционной монархии на подданной российского императора, это возмутило бы очень многих. Его связь с княгиней и без того вызывала нарекания журналистов, едкие статьи об их отношениях постоянно появлялись во французских газетах. "Французскому министру не пристало выставлять напоказ свой союз с иностранной эгерией", — писала одна из них. В начале лета 1842 года в сатирической газете "Шаривари" появились две недоброжелательные статьи в адрес Гизо и Ливен. Одна из них была озаглавлена "Два голубка", вторая — "Прогулка в тильбюри при свете луны" (тильбюри — разновидность кареты, по названию лондонской фирмы "Тильбюри", занимавшейся производством карет на Маунт-стрит. — Прим. авт.).
"ЕСЛИ БЫ ВЫ БЫЛИ ЗДЕСЬ, У МЕНЯ БЫЛО БЫ ВСЕ"
Сколь ни важны были общественно-политические причины, не менее серьезным фактором была разница в стиле жизни домочадцев Гизо и Ливен. Гизо был очень привязан к своей семье, к матери, занимавшейся воспитанием его детей после смерти жены; он старался как можно больше времени проводить с ними в своем любимом нормандском поместье Валь-Рише в департаменте Кальвадос. В 1836 году он приобрел полуразрушенное старинное аббатство XII века, чтобы быть поближе к избирателям, а заодно дать детям возможность дышать свежим воздухом. Он восстановил его и жил там с конца июня, после окончания парламентской сессии, и до ее открытия в начале ноября. Для него Валь-Рише являлось воплощением его буржуазных идеалов. Однако мадам Гизо весьма ревниво относилась к даме сердца своего сына. Гизо писал княгине из имения: "...знаете ли вы, что в моем доме, особенно у моей матери, вы вызываете огромную ревность. Если бы я не приехал сюда, она была бы в полной уверенности, что вы были единственной тому причиной".
Больше всего на свете княгиня боялась одиночества и скуки, а развлечь ее была способна только политика. Именно по этой причине мир деревни, семьи, чтения был чужд княгине. Валь-Рише она посетила всего раз, в 1846 году, между тем как Гизо очень хотел, чтобы она была рядом с ним. Он писал Дарье Христофоровне 12 июля 1846 года: "Это правда, что мы сами виноваты в наших расставаниях. Здесь чудесно. Моя долина превосходна. У меня есть три желания: тишина, уединение и покой. Я наслаждаюсь всем этим, но каждую минуту мне не хватает вас... Если бы вы были здесь, у меня было бы все".
ОБВИНЕНИЯ В ШПИОНАЖЕ
Авторитет княгини Ливен в европейской дипломатии и политике и в эти годы был очень высок. Как отмечала герцогиня Доротея Дино, в Париже "много говорили о том, что княгиня назначает и отзывает послов", что вызывало раздражение дипломатического корпуса. Ее даже упрекали в непосредственном влиянии на принятие политических решений. В Париже говорили, будто во Франции было два министра иностранных дел и правительство не Сульта—Гизо, а Ливен—Гизо.
Виднейшие политики Франции и европейские дипломаты стремились добиться благосклонности Ливен и стать завсегдатаями ее салона. Злые языки называли их всех, как и саму хозяйку, агентами императора Николая I. Такие обвинения не были оригинальными. Царской шпионкой называли, например, княгиню Екатерину Багратион, поскольку она была русской подданной; ее обвиняли в том, что она доносила царю обо всем происходившем на заседаниях палаты депутатов, хотя эти заседания были публичными, а стенограммы дебатов публиковались в официальной газете Le Moniteur Universel.
Однако секретную переписку симпатическими чернилами, проявлявшимися при нагревании, она все-таки вела — с братом Александром Бенкендорфом. Причем и до 1843 года, то есть до получения высочайшего разрешения остаться в Париже. Так, в одном из секретных писем она сообщала: "Я вам открыто сказала то, что можно было сказать. Вот то, что есть на самом деле и о чем не было сказано".
Действительно, пребывание Ливен в Париже было в определенной степени фактором, стабилизировавшим весьма непростые отношения России и Франции. Понимая, что сближения между странами достичь невозможно, княгиня прилагала усилия, чтобы сформировать объективное представление о Франции как о стране, обуздавшей революцию и не вынашивавшей планов территориальной экспансии в Европе. Она находилась в тесном контакте с поверенным в делах России во Франции Николаем Дмитриевичем Киселевым (с 1841 года вследствие дипломатического инцидента послы граф Петр Петрович Пален и барон Проспер де Барант были отозваны. — Прим. авт.). Весьма вероятно, что продуманные, умеренные донесения российского дипломата создавались не без влияния княгини Ливен.
ОТ ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ КО ВТОРОЙ ИМПЕРИИ
Восемнадцать лет правления короля Луи-Филиппа закончились очередной революцией. Утром 23 февраля 1848 года, как только в Париже начались волнения, княгиня покинула свои апартаменты, сообщив прислуге, что вернется к обеду. Однако на улице Сен-Флорантен она больше не появилась. Опасаясь разнузданной толпы, Дарья Христофоровна полторы недели скрывалась у своих друзей, после чего под видом супруги английского художника Робертса выехала в Англию. В ее платье были зашиты золото и драгоценности. Гизо, отправленный 23 февраля в отставку, к тому времени уже был в Лондоне.
Княгине не терпелось вновь оказаться в Париже, она надеялась, что и при новом режиме сможет содержать салон. Наконец, пробыв 18 месяцев в Англии, в конце октября 1849 года Ливен и Гизо вернулись во Францию. Несмотря на то, что Гизо был не у власти и было очевидно, что он больше не окажется на вершине политического олимпа, Дарья Христофоровна сумела сохранить свое влияние в дипломатических кругах и вскоре вернулась к привычному для нее образу жизни. На ее воскресные приемы съезжались знаменитые политики и дипломаты. Гизо, как и прежде, приезжал первым и уезжал последним.
Несмотря на то, что по новой конституции, обнародованной 14 января 1852 года, устанавливался 10-летний срок исполнения президентских полномочий, уже 2 декабря того же года Вторая республика прекратила существование. Принц-президент Бонапарт был объявлен императором Наполеоном III. Во Франции был установлен режим Второй империи.
Однако ее надеждам на сближение России и Франции не суждено было сбыться. Княгине предстояло пережить войну между двумя столь любимыми ею странами.
"ВОЙНА КАЖЕТСЯ ОДНОВРЕМЕННО НЕИЗБЕЖНОЙ И НЕВОЗМОЖНОЙ"
В исторической науке сформировалось не вполне корректное представление, что на склоне лет проницательность изменила княгине Ливен, что она не сумела объективно оценить расстановку сил накануне Крымской войны, ошибочно полагала, что Франция не будет воевать против России, и неверно информировала Николая I, воздействуя в том же духе на Н.Д. Киселева.
Такой подход требует серьезного пересмотра. Документы, содержащиеся в Государственном архиве Российской Федерации, в значительной степени позволяют реабилитировать позицию Ливен. Из ее писем императрице Александре Федоровне 1852–1854 годов вовсе не следует, что она потеряла чувство реальности, была настроена излишне оптимистично и в итоге "проморгала" начало Крымской войны. Весной 1853 года Дарья Христофоровна писала императрице каждый день, и это подтверждает ее понимание всей сложности и серьезности ситуации.
Другое дело, что княгиня искренне надеялась, что войны удастся избежать, и именно эту надежду и видел в ее письмах император Николай. Но сама Дарья Христофоровна сохраняла трезвость мысли и способность к объективному анализу. Весной 1853 года она писала, что "беспокойство, паника охватывает общественность. Война кажется одновременно неизбежной и невозможной". Из ее писем никак нельзя сделать вывод, что она недооценила всей сложности ситуации, находилась под впечатлением миролюбивых заявлений графа Морни, не видела франко-английского сближения и объединения против России. Но ситуация была действительно неопределенная, подразумевавшая разные варианты разрешения конфликта, и это все очень точно было подмечено княгиней. В сентябре 1853 года они писала: "Всегда Восток, то есть всегда неопределенность". Даже после занятия Россией Дунайских княжеств Наполеон III все еще колебался в принятии окончательного решения по вопросу о линии поведения в отношении северной империи.
"Мир для нее — это большая радость, — писал Гизо о реакции Ливен на мирные переговоры. — Она нуждается в душевном покое; все, что произошло за эти два года, ее сильно потрясло и подточило ее здоровье. Мир должен вернуть ей спокойствие".
"БЛАГОДАРЮ ВАС ЗА ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ПРИВЯЗАННОСТИ, ЛЮБВИ И СЧАСТЬЯ"
Однако княгине недолго пришлось пользоваться благами спокойной жизни. В январе 1857 года она заболела бронхитом, который быстро принял тяжелую форму. В ночь с 26 на 27 января она умерла на руках Гизо и сына Павла. Старший сын, Александр, приехал из Италии уже после смерти матери. Через час после ее смерти Павел Ливен передал Гизо письмо, написанное накануне карандашом. "Благодарю вас за двадцать лет привязанности, любви и счастья", — писала она. Ливен завещала Гизо 8 тысяч франков ежегодной пожизненной ренты и карету. Княгиня часто говорила своему другу: "Я не жалею, что вы не богаты, мне это даже нравится. Но я не могу примириться с тем, что у вас нет кареты".
Перед смертью она выразила желание, чтобы ее тело было перевезено в Курляндию и погребено рядом с ее сыновьями в семейном склепе, в их родовом имении Межотне, недалеко от Митавы (ныне — Елгава на территории Латвии). Княгиня была похоронена в черном бархатном платье фрейлины российского императорского двора и княжеской короне, с распятием из слоновой кости в руках. Семейный склеп Ливен был разрушен в XX веке, сохранились лишь надгробия могилы Христофора Андреевича и сына Артура.
***
Княгиня Дарья Христофоровна Ливен была одной из ключевых фигур европейской закулисной политики и дипломатии первой половины XIX века. Ее главной страстью, любовью всей ее жизни была политика, которую, по ее собственным словам, она "любила гораздо больше, чем солнце".
За ней закрепилась слава шпионки и интриганки. Однако ее интриги приносили пользу Отечеству. Чистокровная немка, лютеранка, человек западного склада ума и образа жизни, она всегда оставалась русской по духу. Девизом всей жизни княгини Ливен можно считать ее слова из письма графу Чарльзу Грею: "Не сердитесь же на Россию и на меня, ибо вы прекрасно знаете, что я не могу не быть русской".
