ИСТОКИ ЕВРОПЕЙСКОЙ (ПОЛЬСКОЙ/ПРИБАЛТИЙСКОЙ) РУСОФОБИИ: ИСТОРИЧЕСКИЙ РАКУРС

Уровень разработки проблемы в отечественной и зарубежной исторической науке. В рамках темы проекта особую актуальность представляет проблема антироссийской и антисоветской деятельности правящих кругов восстановленного после Первой мировой войны польского государства, известного в историографии также под именем Второй Речи Посполитой. Идейные установки, сформировавшиеся уже к началу ХХ века при ближайшем участии Юзефа Пилсудского (1867–1935), и практические попытки их реализации в течение межвоенного периода впоследствии получили продолжение в политике польских властей после 1989 года и во многом определили антироссийскую и антибелорусскую составляющую современной внешней политики Польши.

В современной отечественной историографии предприняты важные усилия, позволяющие приблизить объективную и комплексную оценку процессов формирования и развития антироссийской и антисоветской идеологии и практики в Польше в первой половине ХХ столетия. Стоит особо выделить обобщающее исследование Института славяноведения РАН «Польша в ХХ веке»[1] и биографию Ю. Пилсудского, написанную известным российским полонистом, многолетним заведующим кафедрой истории южных и западных славян МГУ имени М.В. Ломоносова Г.Ф. Матвеевым[2]. Польская историческая наука, начиная с 1990-х годов, делает акцент на «правильности» антироссийского и антисоветского курса Пилсудского и его соратников, в этом плане стоит специально отметить монографию краковского историка А. Новака «Пилсудский и три России. Исследование восточной политики Юзефа Пилсудского»[3] и недавнюю обширную биографию министра иностранных дел межвоенной Польши Ю. Бека, написанную историками М. Волосом и М. Корнатом[4].

При этом в разработке темы еще имеются значительные исследовательские резервы. Объектом настоящего исследования является формирование и попытки реализации концепции т.н. польского федерализма, разработанной ближайшим соратником Ю. Пилсудского Леоном Василевским. Концепция была рассчитана на активное противостояние России с помощью привлечения к реализации польских интересов украинского, литовского и белорусского факторов. Основой федералистской концепции Василевского было убеждение в том, что украинцы, литовцы и белорусы не способны к самостоятельному государственному строительству[5], и только при участии и покровительстве Польши они могут получить определенную и строго ограниченную субъектность с целью совместного противостояния России по всем направлениям. Никакой реальной государственности соседних с Польшей народов не предполагалось, акцент делался на подзабытый и в основе своей негативный для соседей исторический опыт закономерно утратившей свою государственность в конце XVIII столетия Речи Посполитой.

Получив теоретическое обоснование еще до Первой мировой войны и представляя собой на бумаге не лишенную логики конструкцию, федералистская программа в дальнейшем претерпела весьма существенную эволюцию. Попытки ее практического претворения в жизнь с началом процесса оформления границ независимой Польши уже в 1918–1919 годах столкнулись с упорным нежеланием потенциальных союзников поляков по антироссийской борьбе подчиняться их федеративному диктату; подчиняться польским планам приходилось лишь в безвыходной ситуации, в которую, к примеру, к весне 1920 года попали киевские власти во главе с С. Петлюрой.

Ю. Пилсудский к моменту активной фазы польско-советской войны уже полностью отверг «федералистские иллюзии», осознанно взяв курс на формирование в Польше унитарного государства, в котором национальным меньшинствам была уготована отнюдь не федерация, а подчиненное и угнетенное положение, реально оформившееся в результате жесткой национальной политики межвоенного польского государства. Однако официально об отказе от концепции федерализма польские власти не объявляли, Ю. Пилсудский говорил об этом лишь в узком кругу соратников, Л. Василевский и в межвоенный период продолжал попытки интеграции федералистской программы в идейное и политическое пространство Второй Речи Посполитой. В итоге в историографии до сих пор распространен мифологизированный подход к идеям и практике федерализма с существенным преувеличением значимости этой концепции и преувеличением ее практических последствий.

В этой связи актуальным является проведение комплексного исследования о корнях и исторических судьбах идей польского федерализма в первой половине ХХ века вплоть до их окончательного краха в деятельности Армии Крайовой в 1943–1944 годах, до и после Варшавского восстания 1944 года. В исследовании предполагается использовать современные научные методы и подходы, в первую очередь метод системного анализа и проблемно-хронологический принцип.

Источниковой базой исследования послужат архивные материалы российских архивов, в том числе РГАСПИ и РГАНИ, а также углубленный анализ важных документальных публикаций последних лет, среди которых стоит выделить вышедшее в 2017 году четырехтомное издание «Советско-польские отношения в 1918–1945 гг.»[6], более чем 800-страничный сборник документов «Польско-белорусский узел 1918–1921 гг.», изданный в Варшаве в 2018 году под редакцией известного польского историка В. Матерского[7], а также тома многотомного проекта Росархива «Советский Союз и польское военно-политическое подполье», посвященные событиям марта 1943 – ноября 1944 года[8], в том числе Варшавскому восстанию 1944 года[9].

Реализации проекта способствует исследовательский опыт автора, содержащий существенный научный задел в виде публикаций о различных аспектах польской, советской, белорусской и украинской политической и идейной истории первой половины ХХ века. Исследовательский проект станет дальнейшим продолжением и развитием перспективных идей, уже намеченных в имеющихся текстах[10].

Исследование нацелено на комплексную оценку идейных конструкций и практических действий польских идеологов и политиков, в том числе Ю. Пилсудского, Л. Василевского, Т. Голувко, Ю. Бека, В. Сикорского, по отношению к историческому и политическому пространству Восточной Европы, известному в Польше как «восточные кресы», которое они пытались не только считать, но и сделать «своим», подчинить своим великодержавным амбициям. В числе исследовательских задач проекта важное место занимает трансформация идей федерализма, не выдержавших в 1918–1921 годах практическую проверку в процессе вооруженной борьбы Польши за свои государственные границы, в концепцию т.н. «прометеизма», предполагавшую на первом этапе поддержку различных национальных отрядов первой волны эмиграции из бывшей Российской империи. Финансовая сторона подобной поддержки обеспечивалась преимущественно британскими ресурсами.

Внешнюю политику Второй Речи Посполитой идеологи «прометеизма» рассматривали сквозь призму неминуемого, с их точки зрения, конфликта «цивилизованного Запада» с «коммунистической Россией». Результатом столкновения, как предполагалось, будет быстрый, еще до начала новой мировой войны, распад многонациональной советской страны. Политически и национально недостаточно зрелым, с точки зрения поляков, народам потребуется помощь в формировании собственной государственности. Эту миссию брала на себя Польша, пытаясь реанимировать в этих планах уже потерпевшие после Первой мировой войны неудачу идеи федерализма с ведущей ролью варшавских властей.

Не исчезли эти идеи из польской политической теории и практики и в конце 1930-х годов, после катастрофического для польской государственности начала Второй мировой войны, обернувшегося быстрым разгромом межвоенной Польши гитлеровской Германией. Деятельность польского эмигрантского правительства и тесно связанной с ним Армии Крайовой основывалась на незыблемых постулатах все той же мифологии федерализма, стремлении вернуть после поражения гитлеризма границы 1939 года и обеспечить доминирование поляков на пространстве Восточной Европы в противовес советской политике. Крушение этих надежд ярко проявилось в 1943–1945 годах и было зафиксировано на уровне международного права по итогам Второй мировой войны в результате совместных решений СССР, США и Великобритании.

Исследование исторических судеб антироссийской концепции польского федерализма в русле более глубокого и разностороннего подхода к исторической полонистике в перспективных исследованиях российских специалистов позволит уточнить ряд принципиальных обстоятельств конкретно-исторического и идейно-теоретического плана, способных дать объективную оценку масштабным планам и более чем скромным практическим результатам попыток польской политической элиты подчинить себе в первой половине ХХ столетия историческое развитие той части Восточной Европы, которую до конца XVIII века занимала Речь Посполитая.

Федерализм Л. Василевского, приписываемый Ю. Пилсудскому. Уже в 1890-е годы с появлением того течения в польском социализме, которое представляло собой соединение марксистских взглядов и традиционной идеологии польского национального движения XIX столетия, деятели Польской социалистической партии (ППС) стали уделять повышенное внимание непольским народам, населявшим пространство ушедшей в историю в 1795 году Речи Посполитой. Среди них выделялся объявленный впоследствии «архитектором польской восточной политики» Леон Василевский (1870–1936), в течение долгого времени бывший не только личным другом и верным соратником Ю. Пилсудского, но и основным автором концепции так называемого польского федерализма. Самого Пилсудского до сих пор порой ошибочно считают как идеологом федерализма, так и сторонником претворения этой политики в жизнь в период длительной борьбы межвоенной Польши за свои границы в 1918–1921 годах. Первый маршал Польши всегда был практическим политиком, и теоретические конструкции всегда интересовали его только до тех пор, пока он считал их применимыми в реальной действительности. На словах одобряя до 1917 года взгляды Л. Василевского в части федеративных проектов на литовских, украинских и белорусских землях, Ю. Пилсудский сразу же категорически, но при этом непублично, отказался от них, когда стало понятно, что амбиции деятелей литовского и украинского национальных движений очень далеки от заключения реального союза с Польшей под верховным руководством последней.

Слабость и практическую непригодность федеративных теорий Л. Василевского в польской историографии еще в 1960-х годах выявил и проанализировал на обширном архивном материале Юзеф Левандовский (1923–2007) в своих книгах «Федерализм. Литва и Беларусь в политике бельведерского лагеря» (1962) и «Империализм слабости. Формирование восточной политики пилсудчиков. 1921– 1926» (1967)[11]. В современной польской и украинской исторической традиции преобладают более комплиментарные оценки идей и наследия Л. Василевского, прежде всего в контексте «польско-украинского диалога»[12], хотя архивные изыскания пишущих об этой проблематике авторов нисколько не поколебали давние выводы Ю. Левандовского.

Л. Василевский родился 24 сентября 1870 года в Санкт-Петербурге в семье органиста католического костела, семейные корни вели в бывшее Великое княжество Литовского (его дед по отцу сменил характерную фамилию Войшвилло на Василевского). Окончание петербургской гимназии и русскоязычная атмосфера в семье с раннего детства (наряду с языками польским и немецким) никоим образом не помешала формированию у Василевского уже в юности как антиимперских, так и русофобских взглядов, в решающей степени предопределивших его теорию польского федерализма. Дружба с Ю. Пилсудским привела его в 1896 году в ряды ППС, в которой он до Первой мировой войны проделал путь до ведущего идеолога и главного редактора центрального органа партии «Роботник». На начальном этапе истории II Посполитой он сыграл важную роль в формировании государства как министр иностранных дел (17 ноября 1918 – 16 января 1919), делегат начальника государства Ю. Пилсудского на Парижской мирной конференции, член польской делегации на польско-советских переговорах в Риге (1920–1921), а после подписания Рижского мира глава польской делегации в смешанной комиссии по делимитации границы. В дальнейшем не занимал значимых государственных должностей, а после майского переворота 1926 года разошелся во взглядах на национальный вопрос с Ю. Пилсудским, при этом никогда не позволяя себе критиковать маршала публично. Василевский сосредоточился на теоретических работах по национальным проблемам, с 1924 года возглавил Институт изучения новейшей истории Польши, а в 1931 году – Институт исследований национальных проблем, у истоков создания которого в 1921 году он стоял.

Основы концепции польского федерализма неплохо прослеживаются уже в изданной в Лондоне в 1901 году работе 30-летнего Л. Василевского «Под общим игом». «Иго», несмотря на раздел Речи Посполитой в XVIII веке тремя державами, неизменно понималось польским социалистом как «иго московское». Неплохо усвоив печальный опыт польских восстаний против Российской империи 1830–1831 и 1863–1864 годов, молодой Василевский смело выдвигает лозунг права наций на самоопределение для части народов, занимающих ныне территорию бывшей Речи Посполитой.

Среди таких народов и украинцы. В брошюре «Под общим игом» их право на независимость жестко оговаривается не только в антиимперском, но и в антироссийском ключе: «Так же, как мы стремимся к независимости Польши для себя, мы также хотим, чтобы и малороссы обрели независимость для своей Родины, которая в силу своей территории вполне способна к самостоятельному политическому существованию. Мы хотим сражаться вместе с украинцами до тех пор, пока не отделимся от России, и тогда каждый у себя дома устроится по собственному желанию»[13]. Здесь характерно упоминание именно «малороссов»; украинцев Восточной Галиции из пределов тогдашней Австро-Венгрии Василевский включать в состав независимой Украины не планирует, поскольку это противоречит польским интересам.

Украинский государственный проект в интересах возрождающейся Польши сохраняет устойчивый антироссийский акцент в последующих теоретических текстах Л. Василевского, написанных до начала процесса оформления польской государственности в конце 1918 года. Так, в статье 1908 года «О самостоятельности Украины в журнале «Пшедсвит» он дает такую категорическую установку: «Целью украинских социалистов должен стать разгром России и создание на ее развалинах совершенно независимого украинского государства наряду с другими независимыми государствами, образованными из частей российского царства»[14]. Василевский не хочет замечать при этом истинных целей украинских социалистов. 12 апреля того же 1908 года 20-летний член Украинской социал-демократической партии Мирослав Сичинский убил во Львове наместника Галиции Анджея Потоцкого – польского аристократа, сторонника политики «примирения» с украинцами. В изданной в Кракове в 1911 году книге «Украина и украинский вопрос» Василевский все же констатировал реальность раскола социалистических рядов по национальному признаку: если «вся украинская пресса не нашла ни единого слова осуждения для этого террористического акта», то, напротив, вся польская печать, в том числе органы социалистов, «осудила его единогласно»[15]. Уже тогда было совершенно ясно, что только лишь на антироссийской основе единение даже между близкими по мировоззрению польскими и украинскими социалистами не наступит.

Между тем теория «польского федерализма» претендовала не на узкопартийный, а на глобальный охват территорий и населения ушедшей в историю Речи Посполитой. В той же книге 1911 года Л. Василевский щедро наделяет Украину обширными территориями на востоке, плохо согласующимися с представлениями тогдашней науки о расселении этнических украинцев: «Это более чем 30-миллионный народ, населяющий громадную площадь земель, тянущихся с юга Минщины вплоть до Черного и Азовского морей, от венгерского Закарпатья за Дон и Кубань»[16]. Во взглядах Василевского одной из гарантий единения Польши и Украины на федеративной основе являлось поощрение амбиций украинского национального движения на востоке, имевших радикально антирусскую и антироссийскую направленность. В этом случае, полагал идеолог национальной политики польских социалистов, украинские деятели, прельщенные обширностью территорий «за Доном и Кубанью» и «на Черном и Азовском морях», будут сговорчивее при формулировании своих претензий на Волынь и Восточную Галицию, т.е. в местах интенсивного пересечения и совместного проживания поляков и украинцев. Реальные события завершающего этапа Первой мировой войны и Гражданской войны на территории бывшей Российской империи однозначно выявили полную фантастичность и несбыточность этих теоретических конструкций.

Если деятелей украинского национального движения Л. Василевский в своем проекте «польского федерализма» считал нужным поощрять и уговаривать, то в отношении движения белорусского он был твердо уверен, что оно по причине своей незначительности однозначно встанет на польскую сторону в качестве самого младшего партнера в коалиции народов бывшей Речи Посполитой. Уже в 1901 году в брошюре «Под общим игом» Василевский отмечал, что белорусы, хотя и составляют «значительную часть населения Литвы» и «говорят на отдельном языке, однако национального сознания почти не имеют». На этом основании Василевский сомневался, что «когда-нибудь появится самостоятельная белорусская национальность»[17]. При этом польский идеолог неизменно упоминал об отрицательном влиянии в белорусском вопросе процессов русификации и одновременно повествовал о якобы польском происхождении первых деятелей белорусского возрождения и их тесном пересечении с польским культурным наследием[18].

Если не существует белорусской национальности, то не может быть и речи о наличии сколько-нибудь серьезного национального движения у белорусов. Когда же такое движение стало заметным, с 1917 года Л. Василевский его наличие нехотя признавал, но неизменно отмечал его слабость и ничтожную влиятельность. А уж проекты белорусской государственности, с которыми ему пришлось познакомиться уже по ходу Первой мировой войны, всегда казались ему заведомо несбыточными, причем и тогда, когда такой проект в виде вполне конкретной Белорусской ССР стал активно реализовываться большевиками в 1920-е годы на советской и откровенно антипольской основе. Уже лишившись возможности влиять на принятие политических решений во II Речи Посполитой, Василевский в статье 1924 года «Беларусь и белорусское движение» в популярном еженедельнике «Пшеглёнд вспулчесны» полагал, что дезавуировать проект БССР совсем несложно, для этого польские власти должны выполнить лишь самые насущные требования белорусов в своей стране, прежде всего в плане языка, но лишь в начальной школе, а национальную политику советской власти для ее немедленного краха достаточно лишь на словах представить как «ложную и, по сути, направленную на закрепление власти коммунистов»[19].

Более серьезную опасность для польских интересов Л. Василевский видел в небольшевистских проектах белорусской государственности, крайне жестко пресекавшихся польской стороной во время ее борьбы за границы II Речи Посполитой в 1918–1921 годах. В 1925 году в своей книге «Литва и Беларусь. Историко-политический очерк национальных отношений» он с нескрываемой радостью констатировал, что «белорусы, несмотря на несомненно благоприятную политическую конъюнктуру, созданную падением царской империи, не смогли организовать самостоятельное государство»[20].

Таким неудачникам отныне место лишь самых младших и покорных партнеров Польши. Именно в таком качестве Василевский инструментально использовал часть полонофильски настроенных небольшевистских белорусских деятелей во время начальной фазы решающего этапа польско-советской войны. 24 марта 1920 года польская делегация, во главе которой стоял Л. Василевский, подписала с этими белорусскими политиками весьма туманное по формулировкам соглашение, в котором представлявшие лишь самих себя белорусы, хотя и заявляли, что они «стоят на неделимости и независимости своей страны», но при этом соглашались с тем, что «видят будущее на основе поддержки Польши в границах 1772 года, гарантирующей белорусскому народу полноту развития»[21]. В чем заключалась эта «полнота развития», соглашение не раскрывало, оно необходимо было полякам в тогдашней военной ситуации как лукавый антироссийский тактический ход. Абсолютно закономерным был и отказ польской стороны от каких-либо попыток претворить на практике эти договоренности с появлением значительного белорусского населения в пределах II Речи Посполитой.

Если бы даже такие формальные и по сути фиктивные соглашения были бы подписаны польской стороной с политиками Литвы и Украины (вынужденный союз С. Петлюры с Ю. Пилсудским во время советско-польской войны в расчет здесь брать не приходится, можно было бы говорить об известной практической применимости теоретических выкладок Л. Василевского в направлении «польского федерализма». Но Ю. Пилсудский в том же 1920 году в кругу своих соратников жестко отверг любые попытки создать на польской стороне какую-либо искусственную белорусскую конструкцию. Так, 4 ноября 1920 года на представительном совещании польских чиновников в Вильно с участием Пилсудского было выработано твердое мнение о том, что «Беларусь существует только за пределами польского государства»[22]. А в 1921 году, как вспоминал входивший в ближний круг польского маршала М.С. Коссаковский, Пилсудский высказался предельно ясно: «Белорусскую политику пусть черти поберут»[23].

Усилия Л. Василевского по анализу белорусской проблемы неизменно сочетались с исследованием литовского вопроса. Он был не склонен к жесткому разделению по этническому признаку территорий бывшего Великого княжества Литовского, поэтому обе его крупные книжные публикации по этой тематике носят похожие названия: «Литва и Беларусь. Прошлое – настоящее – тенденции развития» (1912) и «Литва и Беларусь. Историко-политический очерк национальных отношений» (1925). До Первой мировой войны польский идеолог национального вопроса считал литовское национальное движение значительно более серьезным, нежели белорусское, и рассматривал его в качестве естественного и приемлемого партнера в будущем проекте федерализма.

Но после 1915 года, когда Центральные державы оккупировали часть литовской этнической территории, а литовские политики при одобрении кайзеровской Германии стали реализовывать антипольский по своей сути проект собственной государственности, Л. Василевский существенно изменил свою позицию. Называя литовцев «националистами» и одновременно «шовинистами», он теперь пытался акцентировать малочисленность этнических литовцев и крайне незначительную площадь их расселения. В брошюре «О восточной границе польского государства», опубликованной в 1917 году в оккупированной немцами Варшаве, Василевский особо отметил якобы имевшееся в этнической Литве «культурное господство польской стихии»[24]. В вышедшей в том же году в Варшаве книге «Восточные кресы. Литва и Беларусь – Подляшье и Холмщина – Восточная Галиция – Украина» он подчеркивал, что эта польская стихия является единственной надежной опорой литовского национального движения в условиях, когда у Литвы и Польши имеется общий враг на протяжении многих веков – Россия[25].

Однако литовские политики категорически отказались участвовать в федеративных проектах Л. Василевского с доминирующим участием Польши, взяв курс на собственную государственность, осуществившуюся в итоге в виде лимитрофа по воле победивших в Первой мировой войне держав Антанты. Такое развитие событий глубоко огорчило теоретика польского федерализма. С конца 1918 года Василевский оценивает литовский вопрос исключительно в русле политических интересов его соратника Ю. Пилсудского, для которого Вильно и Виленский край были родными местами. Ради включения их в состав II Речи Посполитой первый маршал Польши организовал сначала захват Вильно в апреле 1919 года, а затем и оккупацию города и округи вопреки позиции Антанты войсками близкого ему генерала Л. Желиговского в октябре 1920 года с образованием квазигосударства под названием Срединная Литва, в 1922 году официального поглощенного Польшей. Литовский вопрос, помимо краха теоретических представлений о нем, оставил у Василевского неприятные впечатления во время переговоров с литовской стороной сначала в 1919, а затем в 1925 году. Оба раза его дипломатические усилия завершились полным провалом.

Таким образом, теоретические усилия видного представителя политического лагеря Ю. Пилсудского Л. Василевского по обоснованию концепции польского федерализма потерпели сокрушительную неудачу уже в самый первый период существования межвоенного польского государства. Современный польский историк Я.Я. Бруский в 2013 году совершенно верно указал на то, что уже к весне 1921 года «польская программа, известная под названием федеративной концепции, потерпела поражение… Фиаско этого проекта подчеркивал пункт рижского договора, говорящий о польско-советской пограничной линии как о «границе между Польшей с одной и Украиной и Беларусью с другой стороны». Эта формула «была равнозначна признанию того, что отныне решение украинского и белорусского вопроса находится в советских руках»[26].

И после 1921 года, оказавшись лишенным возможности участвовать в принятии реальных решений по национальному вопросу, Л. Василевский вплоть до смерти в 1936 году продолжал в своих теоретических трудах придерживаться своей федеративной концепции, но отныне она, несмотря на свою откровенно антироссийскую, а теперь и антисоветскую направленность, практической реализации уже не подлежала.

Национальная политика Польши в трактовке соратника Ю. Пилсудского Т. Голувко. Категорический отказ временного начальника государства и первого маршала Польши Ю. Пилсудского от практической реализации проектов федерализма, в том числе в интерпретации его личного друга и давнего соратника Л. Василевского, не остановил теоретических поисков польских политических кругов по национальному вопросу, который уже в начале 1920-х годов самым непосредственным образом угрожал не только стабильному развитию, но и самому существованию появившегося на карте Европы после Первой мировой войны польского государства.

Эту угрозу хорошо понимал более молодой преемник Л. Василевского в роли ключевого идеолога национальной политики Тадеуш Голувко (1889–1931). Примечательна биография этого представителя национального крыла польского социалистического движения[27]. Он родился 17 сентября 1889 года в Семипалатинске в семье шляхтича из-под Новогрудка (ныне Республика Беларусь), сосланного за участие в польском Январском восстании 1863–1864 годов. В Российской империи молодой Голувко получил возможность окончить и гимназию в Верном (ныне Алма-Ата), и поступить в Санкт-Петербургский университет, откуда его исключали за политическую деятельность. Впрочем, исключение продлилось всего лишь год, и в 1913 году молодой человек продолжил учебу в столичном императорском университете.

В юности Т. Голувко симпатизировал российским эсерам, в Санкт-Петербурге сошелся с польскими социалистами из нелегальной ППС и состоял в рядах этой партии до 1927 года. В годы Первой мировой войны Голувко был одним из основателей близкой к Ю. Пилсудскому нелегальной Польской военной организации, в 1915 году с началом оккупации Варшавы германскими войсками был арестован немцами, в конце 1916 года освобожден, впоследствии продолжил активную работу по линии ПОВ, в том числе в Москве и на Украине при гетмане П. Скоропадском. Во время польско-советской войны Голувко был тяжело ранен в августе 1920 года, по выздоровлении стал одним из видных молодых соратников Ю. Пилсудского, а после государственного переворота 1926 года и установления в Польше режима санации он самым активным образом участвовал в создании в интересах диктатора Беспартийного блока сотрудничества с правительством, его мнения, в отличие от советов Л. Василевского, имели перспективу учитываться при принятии решений санационными властями.

В области национального вопроса Т. Голувко в 1920-е годы старался выступать как в роли теоретика, так и практического исполнителя идей федерализма в его собственной интерпретации, имевшей, как и взгляды Л. Василевского, ярко выраженный антироссийский и антисоветский характер. Формированию таких взглядов никак не помешало длительное пребывание в русскоязычном повседневном и образовательном пространстве. Реализовать свои идеи Голувко пытался в трех ключевых направлениях: как один из главных инициаторов проекта «прометеизма», как директор в 1925 – 1927 годах основанного в 1921 году при участии польских спецслужб Института исследований национальных проблем[28], а также как начальник восточного отдела в политическом департаменте министерства иностранных дел Польши (1927–1930).

Теоретические взгляды Т. Голувко сформировались к началу 1920-х годов. В 1922 году вышла в свет его программная 72-страничная брошюра «Национальный вопрос в Польше»[29]. На русский язык это произведение никогда не переводилось и крайне редко цитировалось в отечественной историографии, поэтому имеет смысл познакомиться с его основными идеями подробнее. Внешне это типичный образец социалистической пропаганды, рассчитанной на улучшение положения обездоленных слоев населения II Речи Посполитой: «Польское государство только тогда будет сильным, только тогда укрепит свою мощь и бытие, если все его граждане будут в нем себя хорошо чувствовать, если они будут любить Польшу за ту свободу и ту заботу о своем быте, которую они будут ощущать и взамен в случае необходимости с величайшей радостью станут на защиту польской государственности, не щадя ради нее ни жизни, ни имущества»[30].

Как же добиться этой цели, так и оставшейся несбыточной мечтой в межвоенной Польше, как сделать так, чтобы «в Польше всем было хорошо»? Т. Голувко в 1922 году полагал, что задача будет решена быстро и просто. Он обращает внимание на то, что в условиях «демократического и республиканского строя» и «либеральной конституции» 1921 года «много, очень много, к сожалению, граждан Речи Посполитой, которые с горечью и сожалением думают о “польском правлении”»[31]. Теоретик национального вопроса весьма логично утверждает, что «сонмища недовольных пополняют национальные меньшинства в Польше, которые со стороны польских властей не видят даже малейшей попытки нормализовать их государственно-правовое положение, учитывать их потребности и национальные отличия. И здесь заключается, пожалуй, наибольшая опасность для будущего польского государства. Национальные меньшинства, видя, что к ним относятся как к пасынкам, с легкостью могут стать враждебным элементом для польского государства, охотно поддающимся всяческим нашептываниям и обещаниям, идущим извне от наших врагов»[32].

Для обоснования своей программы по национальному вопросу Т. Голувко в духе идей Л. Василевского для начала использует антироссийскую риторику о «тюрьме народов» в Российской империи: «Ведь если чиновник будет знать, что сегодня ему безнаказанно сойдет с рук беззаконие в отношении еврея или украинца, он сделается таким же сатрапом, каким он был в России»[33]. Здесь стоит заметить, что украинцы в Российской империи, будучи составной частью триединой русской нации, никакой дискриминации по этническому принципу не подвергались, в отличие от межвоенной Польши.

Решение национального вопроса во II Речи Посполитой Т. Голувко предлагает осуществлять по пути Соединенных Штатов, в которых эмигранты, по его мнению, быстро обретают вторую родину и те же права, что и «родовитый янки». Романтическая декларативность этого тезиса переносится и на польскую почву: «Пусть каждый украинец, еврей, немец и белорус хорошо чувствует себя в Польше – и тогда они наверняка привяжутся к Польше, станут хорошими ее гражданами»[34]. Перечислив четыре наиболее крупных непольских этнических меньшинства, Голувко сознательно не упоминает в этом ряду русских, которые тоже проживали на территории возрожденной Польши. Желание же видеть непольское население «хорошими гражданами» представляет собой важнейшую цель политики т.н. государственной ассимиляции, которую польские власти возьмут на вооружение после государственного переворота Ю. Пилсудского в мае 1926 года. Идеи государственной ассимиляции внешне выглядели позитивнее политики национальной ассимиляции, практиковавшейся правительствами Польши первой половины 1920-х годов с существенным влиянием непримиримых оппонентов Ю. Пилсудского из рядов национальных демократов (эндеков), вдохновлявшихся идеями их лидера Романа Дмовского (1864–1939).

Но в действительности обе политики в национальном вопросе имели гораздо больше общего, чем тактических различий. Установка на ассимиляцию непольских национальностей была в этом случае главным и откровенно дискриминационным направлением курса всех властей межвоенной Польши, реализацию этих планов на практике сдерживало перманентно неустойчивое финансовое положение государства. Изначальная установка на ассимиляцию начиналась с грубого занижения реальной численности непольского населения, проявившегося уже в официальных итогах первой переписи населения в Польше 1921 года. Этими итогами оперирует и Т. Голувко в своей брошюре 1922 года, утверждая, что «в Польше на 25 млн всего населения польского населения 17 млн, а других национальностей 8 млн, то есть, 31,6 % всего населения это не поляки»[35]. В действительности численность непольского населения была занижена как минимум на 2,5–3 млн человек, в особенности в таких восточных воеводствах как Львовское, в котором перепись обнаружила 56,1 % поляков, Виленское с 57,8 % поляков и Новогрудское с 51,0 % поляков[36].

Т. Голувко на словах решительно протестует против жестких мер польской власти против непольских национальностей, явно имея в виду программу и практику национальных демократов. Он логично размышляет о том, что обуздать такое количество непольских граждан для варшавской власти будет очень непросто. «Представим себе даже, что 17 миллионов поляков будут на самом деле держать в повиновении 8 миллионов “инородцев”. Что это значит? Это значит, что все усилия польской нации будут направлены на борьбу с национальными меньшинствами. Иными словами, из Польши сделается такая же тюрьма, какой была Россия – только там отношение русских к “инородцам” было совершенно иным, нежели у нас, но, несмотря на это, и там национальные меньшинства царскую тюрьму развалили. В Польше же двое поляков, если мы пойдем той же дорогой, будут заняты присмотром одного “инородца”. Допустим даже, что это нам удастся. Но какой ценой? Мы будем вынуждены держать на “кресах” мощную армию, огромную бюрократию, неисчислимую силу полиции и всякого рода отделы тайной полиции, строить обширные тюрьмы и т.д. Это значит, что лучшие силы нации, большая часть ее средств и энергии пойдет на угнетение и преследование, удержание в повиновении национальных меньшинств»[37].

Т. Голувко, не принадлежавший в тот момент к лагерю действующей власти, оказался хорошим прогнозистом. Именно так на «восточных кресах» и выглядела с 1926 года политика режима «санации», в строительстве которого верный соратник Ю. Пилсудского принял самое непосредственное участие. Не сбылось лишь предсказание о трате на национальную политику большей части «средств нации», но лишь потому, что этому препятствовала суровая ограниченность финансовых ресурсов польской казны. Даже учреждение в 1934 году именно на «кресах» в Березе-Картузской (ныне Брестская область Республики Беларусь) первого и единственного польского концентрационного лагеря для «политических преступников», большую часть которых составляли представители национальных меньшинств, здесь предсказано верно.

Итак, теоретик национального вопроса сознательно сравнивает положение национальных меньшинств в Польше начала 1920-х годов с рисуемой им стереотипно черной краской национальной ситуацией Российской империей с ее «инородцами», справедливо подчеркивая, что «инородцев» во II Речи Посполитой больше, чем в императорской России даже с учетом искажений польской переписи.

На главный вопрос, что делать с национальными меньшинствами в этой непростой для Варшавы ситуации, Т. Голувко отвечает весьма уклончиво. Слово «ассимиляция» он употребляет по большей части в негативном смысле, не исключая, впрочем, что «наверняка определенная часть белорусов-католиков полонизируется – а они наверное и так уже в переписи населения преимущественно записались поляками, полонизируется часть немцев и евреев. Но только часть. Если же речь идет о восточных кресах, то среди 5 миллионов украинцев и белорусов огромное большинство – это православные, которые вследствие этого культурно и духовно тесно связаны с Россией»[38]. Здесь примечательны два момента. В отличие от национальных демократов, которые не признавали существование белорусов-католиков, Голувко с фамильными корнями с западнобелорусских земель эту реальность признает. Обращаясь же к конфессиональной проблеме, тогдашний польский социалист (к тому же по вероисповеданию протестант, а не католик) демонстрирует весьма приблизительные познания. Наличие среди украинцев Восточной Галиции еще со времен их пребывания в монархии Габсбургов достаточно существенной униатской прослойки, представленной, в частности, митрополитом Андреем Шептицким, теоретик национального вопроса почем-то игнорирует. Для него на первом месте извечная «российская угроза», и вполне реальные униаты записываются в общую 5-миллионную массу украинцев и белорусов, ориентированных на российскую духовность и культуру.

Примечательно, что именно национальные проблемы Восточной Галиции со Львовом, Станиславом (ныне Ивано-Франковск) и Тарнополем (с 1944 года Тернополь) Т. Голувко считает наиболее актуальными, жгучими и подлежащими первоочередному решению для польской власти. Первым делом он вспоминает средневековую историю, времена польского короля Казимира III Великого: «Восточная Галиция испокон веков связана с польской Речью Посполитой. Она была включена в состав Польши в XIV столетии»[39]. Верно отмечая, что власти Австрийской империи еще с 1840-х годов, «борясь с польским обществом, начали фаворизировать и поддерживать украинское движение», Голувко не преминул отметить значительный польский вклад в развитие украинского национализма: «Несмотря на противопоставление украинского движения в Галиции польскому обществу, оно развивалось, росло, если так можно сказать, на польских дрожжах, ибо польская культура была для него образцом и связующим звеном с западноевропейской культурой». И только в этом месте теоретик национального вопроса вспоминает о реальной галицийской конфессиональной ситуации: «Связь с польской культурой, кроме того, усиливала церковная уния. Все это вместе взятое привело к тому, что украинец из Восточной Галиции так отличается со всех точек зрения от украинца из-за Збруча»[40].

Остроту национальной проблемы в Восточной Галиции Т. Голувко в 1922 году оценивает на фоне недавних вооруженных столкновений между поляками и украинцами, спровоцированных, по его мнению, ушедшей в историю по итогам Первой мировой войны Австро-Венгрией: «Европейская война закончилась распадом Австрии. Однако эта старая распутница осталась верна себе до конца, и, умирая, смогла еще вложить оружие в руки украинского общества, толкая его на братоубийственную войну с местным польским элементом, с которым в течение 600 лет украинский народ в Восточной Галиции совместно делил долю и недолю. Все мы еще вздрагиваем при воспоминании о польско-украинской войне в Восточной Галиции, тем более ужаснейшей, что там село сражалось с селом, один брат шел в украинское войско, другой – в польское»[41].

Послевоенное положение украинцев в Восточной Галиции, как справедливо заключает Т. Голувко, еще сложнее их ситуации до 1914 года. С одной стороны, они уже начинают искать взаимопонимание с украинцами Волыни, бывшей прежде в составе Российской империи. С другой стороны, те автономные права, которые украинцы получили в последний период существования Австро-Венгрии, для послевоенного украинского движения уже совершенно недостаточны. Поэтому «если мы хотим, чтобы украинцы пошли на соглашение с нами, мы должны дать им больше, чем они имели в Австрии»[42]. Задача это крайне непростая, ведь до Первой мировой войны у украинцев Восточной Галиции, хотя и совместно с поляками, были автономия, региональный сейм и автономное правительство. Во II Речи Посполитой ничего этого нет и в помине, поэтому украинцы, как это уже было совсем недавно в проекте Западно-Украинской народной республики (ЗУНР), хотят сделать из Восточной Галиции свое собственное независимое государство с изгнанием из него поляков.

Т. Голувко отвергает аргумент о недостаточности для такого государства территории, ведь Восточная Галиция площадью 61 тыс. кв. км и населением в 5,5 млн человек в полтора раза больше Дании с 40 тыс. кв. км и населением в 2,5 млн человек и Швейцарии с 41 тыс. кв. км и населением в 3 млн человек, не говоря уже о ставших независимыми государствами Латвии и Эстонии. Кроме площади и населения, в Восточной Галиции есть «чудесная почва, естественные богатства», такие как нефть, горный воск (озокерит), калийная соль, то есть «все данные для самостоятельного экономического существования». Теоретик национального вопроса даже допускает захват этой территории Россией либо Чехией и подчеркивает, что в случае провозглашения здесь «государственной самостоятельности» новое государство ее должны будут уважать все соседи[43].

Впрочем, такой вариант Т. Голувко считает абсолютно неприемлемым для 2 млн 454 тыс. местного польского населения, обнаруженного переписью 1921 года. Их сосуществование с 2,4 млн украинцев Восточной Галиции осложняется тем, что в городах перепись обнаружила 62 % поляков. Но какой-либо «справедливый раздел» региона между Польшей и Украиной невозможен «физически», «достаточно бросить взгляд на карту национальностей Восточной Галиции». Украинцы и поляки здесь «обречены историческими условиями на вечное сосуществование друг с другом, словно сиамские близнецы»[44].

Выход из патовой национальной ситуации польский социалист видит в оголтелой антироссийской польско-украинской комбинации: «На первый взгляд, проще всего было бы присоединить Восточную Галицию к остальной Украине, а тогда и численность поляков в отношении ко всей территории снизилась бы до нескольких процентов. Но… украинский народ, желая построить собственное независимое государство, должен обратиться всеми своими силами против России, он должен искать опоры и помощи в Польше. Это является исторической необходимостью. Восточная Галиция же была бы в едином организме Украины инородным телом, а, с другой стороны, она выкопала бы пропасть между Польшей и Украиной, сделала бы Польшу смертельным врагом Украины. Как без политической опоры на Польшу Украина не добьется своей независимости, так и независимость Польши будет все время под угрозой до тех пор, пока не возникнет независимая Украина»[45].

Заметим, что лозунг «независимой Украины» Т. Голувко выдвигает лишь в отдаленной туманной перспективе и в строго теоретическом плане. Недавнюю попытку западно-украинских деятелей во главе с Евгением Петрушевичем создать ЗУНР он сводит к «близорукой, продиктованной ненавистью политике Петрушевича»[46]. Голувко мечтает о такой «независимой Украине», которая была бы оторвана от России и возникла на месте Украинской ССР, но не включала бы в себя украинские земли II Речи Посполитой. Его брошюра увидела свет незадолго до образования Советского Союза 30 декабря 1922 г., т.е. в тот период, когда формальная независимость советских республик еще сохранялась, проявившись среди прочего и в том, что Рижский договор от 18 марта 1921 года по окончании советско-польской войны подписывали Советская Россия и Советская Украина.

Желание отделить Россию от Украины в 1920-е годы стало ключевой основой политики польского «прометеизма», одним из ведущих идеологов которой выступал Т. Голувко. При этом среди польских политиков межвоенного периода находились авторитетные и трезво мыслящие люди, аргументированно доказывавшие категорическую невозможность создания в тогдашних условиях независимой Украины с антироссийской направленностью. В частности, в 1930 году такой крупный политический деятель, как лидер национальных демократов Роман Дмовский (1864–1939), подробно аргументировал этот тезис в обширном и не потерявшем актуальности до сих пор очерке «Украинский вопрос».

По мнению Р. Дмовского, «молодые, пробуждающиеся к исторической роли национальности, вследствие скудного запаса тех традиций, понятий, чувств и инстинктов, которые создают из человеческой общности нацию, а также вследствие отсутствия политического опыта и навыков управления собственной страной, приходя к самостоятельному государственному существованию, лицом к лицу сталкиваются с трудностями, с которыми не всегда умеют справляться… А ведь Украина это не какая-нибудь Ковенская Литва с двумя с половиной миллионами жителей, в которой самые сложные проблемы заключаются в ее финансах и способны разрешиться пока что заблаговременной продажей участков под вырубку леса. Украина изначально встала бы перед лицом больших проблем большого государства. Прежде всего, это отношение к России. Россияне были бы самой неповоротливой на свете нацией, чтобы легко согласиться с утратой огромной территории, на которой находятся их самые урожайные земли, их уголь и чугун, которая определяет их владение нефтью и их доступ к Черному морю»[47].

Р. Дмовский отнюдь не считает россиян «неповоротливой нацией», а вот украинские государственные перспективы он оценивает твердо и однозначно, отвергая попутно романтические иллюзии сторонников Ю. Пилсудского, в числе которых и Т. Голувко: «Украина стала бы язвой на теле Европы; а люди, мечтавшие о создании культурной, здоровой и сильной украинской нации, созревающей в собственном государстве, убедились бы, что вместо собственного государства они имеют международное предприятие, а вместо здорового развития – быстрое нарастание разложения и загнивания. Тот, кто допускает, что при географическом положении Украины и ее размерах, при состоянии, в котором находится украинский элемент, при его духовных и материальных ресурсах, наконец, при той роли, которую занимает украинский вопрос в нынешнем экономическом и политическом положении мира, могло бы быть иначе – у того нет воображения ни на грош. Украинский вопрос имеет разнообразных ходатаев как на самой Украине, так и за ее пределами. Среди последних особенно много таких, которые хорошо знают, к чему идут. Есть, впрочем, и такие, которые разрешение этого вопроса путем отрыва Украины от России представляют себе весьма идиллически. Эти наивные поступили бы лучше, держась от этого вопроса подальше»[48].

Совершенно верно предвидел Р. Дмовский и реакцию любых российских властей на попытки отрыва Украины от России, развеивая распространенные в межвоенный период иллюзии о возможности такой ситуации в случае крушения советской власти: «Украина как наиважнейшая с экономической точки зрения часть российского государства является землей, от которой зависит все его развитие в будущем. Не меньшее значение имеет владение ею во время войны… Такая ситуация обуславливает то, что Россия, какое бы правительство ею не управляло, должна защищать Украину как свою землю до последнего дыхания, чувствуя, что потеря ее была бы для нее смертельным ударом»[49].

Таким образом, изложенные в программной брошюре Т. Голувко по национальному вопросу антироссийские планы Польши на украинском направлении представляли собой слегка модифицированный вариант федерализма Л. Василевского, причем вариант столь же далекий от практической реализации. В тактическом же плане Голувко предлагал решить украинский вопрос путем предоставления Восточной Галиции «широкой территориальной автономии»[50]. Теоретик национального вопроса при этом сам не верил в возможность практической реализации такой автономии, резонно замечая, что «против такого решения заявляют энергичный протест как поляки, так и украинцы Восточной Галиции»[51]. В защиту своего проекта Голувко в своей брошюре смог лишь высказать абстрактные призывы к полякам «расстаться со своим нынешним положением победившей и господствующей национальности» и «поделиться властью с братьями-украинцами»[52].

Ничего не изменилось в плане конкретики и осуществимости планов Т. Голувко и в 1924 году, когда он в статье «Минимальная программа польской политики в Восточной Галиции и на так называемых кресах» повторил тот же тезис об автономии региона: «Нет другого выхода, как автономия Восточной Малой Польши с собственным сеймом и правительством»[53]. Отметим существенные изменения в терминологии Голувко: Восточная Галиция, хотя она и упомянута в заглавии статьи, в ее тексте почти повсеместно заменена на более близкое польским националистам наименование Восточная Малая Польша. По сути же это предложение означало возврат к временам австрийской власти в Восточной Галиции, при которой и автономия, и сейм, и региональное правительство долгое время существовали при неизменно ведущей роли польских консервативных политиков во всех этих структурах.

Но на подобные перемены в региональной власти Варшава в межвоенный период идти никогда не собиралась. Максимум декоративных уступок, на который, да и то в одном отдельно взятом Волынском воеводстве, пошел режим санации, был достигнут в виде крайне скромного «волынского эксперимента», который был направлен на сближение с лояльным украинским населением. Эксперимент, который в 1928–1938 годах проводил верный соратник Ю. Пилсудского волынский воевода Генрик Юзевский (1892–1981)[54], не только с треском провалился в плане привлечения на польскую сторону лояльных украинцев. Эти действия польских властей непосредственно привели к весьма существенному росту влияния на Волыни радикальных украинских националистов из образовавшейся в 1929 году ОУН.

В Восточной Галиции, где упомянутые радикальные украинские националисты развернули свою основную деятельность, попыток, подобных «волынскому эксперименту», Варшава так и не решилась предпринять. Идея назначить Т. Голувко воеводой во Львов так и не получила практического осуществления: польские власти хорошо понимали, что именно в этом регионе любые намерения «поделиться властью с братьями-украинцами» приведут к существенному падению польского влияния по всем направлениям. В итоге уже к началу 1930-х годов, в первые годы существования режима санации, была доказана практическая непригодность идей федерализма на важнейшем для поляков украинском направлении.

Точно такая же судьба ожидала теоретические усилия Т. Голувко в отношении населения «восточных кресов», под которым он в своих текстах и выступлениях в сейме обычно понимал белорусов, украинцев Волыни и жителей Полесья, т.е. население регионов, до 1914 года входивших в западные губернии Российской империи. Русофобский акцент при подходе к проблеме «кресов» автор даже не пытается чем-то прикрыть. В брошюре 1922 года о национальном вопросе в Польше особо подчеркнута опасность, которая исходит от России при любом небольшевистском политическом режиме. Голувко был убежден, что большевики в России слишком долго не удержатся при нормализации экономической ситуации: «Нужно прежде всего считаться с тем, что православная церковь будет влиять в центробежном направлении, что многочисленные русские, представляющие собой интеллигенцию кресов, при смене правления в России начнут соответствующую пропаганду – иными словами, изменение политической ситуации в России может повлечь за собой для нас непредсказуемые последствия. Нынешние наши т.н. «восточные кресы» могут стать миной замедленного действия, при помощи которой Россия будет пытаться разорвать польское общество. Стоит помнить, что в России кроме “большевиков” нет ни одного направления от самых крайних правых до самых крайних левых, которое признавало бы рижскую границу»[55].

Т. Голувко совершенно верно указывал, что у польских властей совсем немного времени, чтобы «тесно связать кресы с Польшей», и что при этом будут неэффективны методы «террора и страха» с помощью вооруженных сил, равно как и политика полонизации. Руководствуясь федералистскими идеями антироссийской направленности, идеолог национального вопроса предлагает «иную тактику». «Мы должны довести дело до того, чтобы непольское население восточных кресов само перестало тяготеть к России. Мы можем это сделать лишь таким путем, что поможем и облегчим украинским и белорусским патриотам сделать из нынешней по преимуществу невежественной национально несознательной массы сознательный украинский и белорусский простой народ. Иными словами, мы не только не должны препятствовать, но, напротив, должны поддерживать украинское и белорусское национальные движения на наших восточных кресах. И тогда это национально сознательное население, имея в границах польской Речи Посполитой все возможности для свободного развития, перестанет тяготеть к России. Даже больше тогда восточные кресы станут твердыней украинского и белорусского движения за независимость, направленного против России, угнетающей Украину и Беларусь»[56].

Эти размышления польского социалиста были не только созвучны проектам его старшего товарища по партии Л. Василевского, озвученным до Первой мировой войны, но и практически зеркально отражали планы советской власти, направленные на то, чтобы украинцы в УССР и белорусы в БССР перестали тяготеть к Польше. Уже вскоре после выхода брошюры Т. Голувко, в апреле 1923 года на XII съезде РКП(б) был взят курс на политику в национальном вопросе путем коренизации, важнейшей составной частью которой были имевшие объективно антипольскую направленность украинизация и белорусизация. Такая тактика большевиков была рассчитана и на рост популярности советского проекта среди украинцев и белорусов, оказавшихся в 1921 году после Рижского мира на территории II Речи Посполитой. Точно такую же цель в своих теоретических конструкциях ставил и Голувко: «Восточные кресы, где украинское и белорусское движение за национальное возрождение будут иметь полную свободу развития и попечения собственной культуры, начнут испускать лучи далеко за границы Речи Посполитой, создавая благосклонное настроение к Польше среди многомиллионных масс украинского и белорусского народа, находящихся ныне под российским господством»[57].

Более того, Т. Голувко, напрочь игнорируя уже состоявшееся оформление советской государственности в лице УССР и БССР, не исключал в 1922 году создания здесь государственных структур, в обязательном порядке аффилированных с Польшей: «Наверняка могут сказать, что в случае возникновения украинского либо белорусского независимого государства наши кресы станут к ним тяготеть. Это возможно, но при этом Украина и Беларусь как независимые государства могут существовать, только опираясь на Польшу, то есть заключая с ней союз, а, быть может, и унию. В этих условиях восточные кресы могут и должны сыграть роль цемента, соединяющего братские народы»[58].

Внешнюю логичность этих теоретических раскладок откровенно антироссийского и антисоветского свойства как в момент выхода брошюры Т. Голувко, так и в течение всего межвоенного периода существования польской государственности дотла разрушали два крайне неприятных для польской стороны обстоятельства. Первое состояло в уже с конца 1917 года взятой на вооружение центральной советской властью тактике создания государственности на местах в форме национальных советских республик. Ничего подобного из Восточной Галиции и восточных кресов II Речи Посполитой ни один польский теоретик национальных проблем никогда сделать даже не предлагал, в том числе и потому, что за такие проекты угрожало уголовное преследование о государственной измене. Второе обстоятельство стало реализовываться большевиками в УССР и БССР с 1923 года и предполагало приоритетное финансирование из государственного бюджета системы образования, прежде всего школьного[59]. Такую «культурную революцию» польские государственные финансы себе позволить не могли ни в 1920-е, ни в 1930-е годы, равно как и проекты автономизации либо федерализации государства. В таких условиях все выкладки по национальному вопросу оставались в жестких пределах теоретических размышлений, не подлежащих практическому воплощению ни в какой форме.

Это полностью применимо и для рецептов Т. Голувко по стабилизации ситуации на «восточных кресах» в благоприятном для польского государства духе. Для Волыни, Полесья и Западной Беларуси предлагался более скромный вариант автономии, чем для Восточной Галиции, а конкретно на воеводском уровне. Как мы помним, что-то подобное в легкой форме и без предоставления необходимых финансовых ресурсов было осуществлено на уровне Волынского воеводства под руководством Г. Юзевского. Голувко предлагал передать «властям воеводского самоуправления вопросы школьного образования, самоуправления, социальной защиты, местной администрации. Должны быть равноправны польский, украинский и белорусский языки в администрации, самоуправлении и судах – это означает, что на одном из этих языков разрешено обращаться всем административным властям и в органы самоуправления и на том же языке получать ответ, либо по требованию обеих сторон проводить заседания в суде»[60].

Впрочем, языковое равноправие даже на уровне текста брошюры Т. Голувко выглядит форменным издевательством над непольскими языками. По мнению идеолога национальных проблем, даже на низшем уровне сельского и городского самоуправления «все исполнение служебных обязанностей и внутреннее делопроизводство будут вестись на украинском либо белорусском языке, если более 75 % населения данной единицы будут этого желать, что не исключает ведения польским населением всех дел на польском языке»[61]. Обещание это не только туманное, но легко обходимое польскими чиновниками даже в случае появления соответствующих возможностей: сохранение польского языка в 1920-е годы можно было обосновать неграмотностью и «невежеством» крестьянского населения, составлявшего подавляющее большинство среди украинцев и белорусов межвоенной Польши.

Исключительно туманно Т. Голувко изложил место непольских языков в системе просвещения на «кресах»: «Как начальное, так и среднее образование должно соответствовать потребностям местного населения, то есть число польских и украинских либо белорусских школ должно соответствовать проценту этих национальностей в данном повете. Все эти школы должны содержаться государством и общинами с тем непременным условием, что в украинских и белорусских школах должен преподаваться польский язык и наоборот»[62]. Конфессиональную проблему предлагается решить в антироссийском направлении: «Православная церковь должна получить широкую автономию, однако мы должны поддерживать стремления украинских и белорусских патриотов, чтобы она как можно скорее национализировалась»[63].

Завершая свою теоретическую программу решения национального вопроса на «кресах», 33-летний Голувко впадает в романтическую эйфорию и рисует картину «светлого будущего», которое наступит, когда украинцы и белорусы в полной мере ощутят на себе благодеяния польского государства. Они, в особенности молодое поколение, которое вырастет при II Речи Посполитой, будут не только довольны, они будут не только «благословлять Польшу» и благосклонно к ней относиться. «В этих условиях вырастет поколение украинцев и белорусов, для которых польская культура станет связующим звеном с западной культурой… Мы можем сделать из Волыни и Полесья большую кузницу, в которой будет выковываться украинская и белорусская культура для этих народов в полном объеме. Там будет стекаться за знаниями молодежь из всей Украины и Беларуси – а возвращаясь домой, она понесет с собой знакомство с польской культурой, симпатии, благодарность польскому народу, который позволил создать для них национальную кузницу»[64].

Неуемная фантазия влечет Т. Голувко к совсем уж несбыточным ориентирам – неким украинским и белорусским университетам в Польше с одновременной полонизацией Смоленска, Херсона и даже Эстонии: «Давайте будем амбициозны в больших делах. Стократно лучше будет Польше, если очарование ее культуры будет воздействовать на белорусский, украинский, латышский, эстонский народы так же, как на нас воздействует очарование французской культуры. Лучше снискать симпатию и дружбу 35-миллионного украинского народа, нежели при помощи кнута и розги полонизировать 2 миллиона, но возбудить ненависть у оставшейся огромной массы. Давайте лучше стремиться к тому, чтобы… каждый образованный украинец владел польским языком, чтобы полно было украинской и белорусской молодежи даже из Полтавы, Витебска, Херсона и Смоленска в украинских и белорусских университетах в Польше, чтобы эти университеты как можно скорее возникли и вошли в большую, дружную семью польских университетов. Давайте будем захватчиками культурными, а не политическими и этнографическими. Пусть влияние польской культуры простирается далеко за границы Речи Посполитой, пусть польская культура будет такой же захватнической, как и тиранически-захватническая французская культура»[65].

И даже среди столь радужных перспектив находится место русофобским мечтаниям: «Давайте не забудем, что рижская граница искусственная, что от России мы отгорожены своего рода стеклянной стеной, сквозь которую те, кто находятся на той стороне, отлично видят всё, что у нас делается. Пусть же они жалеют, а не радуются, что они по той стороне стены»[66].

Но после упоминания «стеклянной стены» Т. Голувко внезапно возвращается в неприглядную действительность II Речи Посполитой 1922 года и горестно резюмирует: «Нынешняя наша политика на восточных кресах, по моему глубокому убеждению, ведет к катастрофе. Пока есть время, пока не поздно, мы должны свернуть с этого гибельного пути»[67].

Дальнейшая история межвоенной Польши показала, что и путь, предлагавшийся Т. Голувко для решения национальных проблем с антироссийским и антисоветским акцентом, оказался в итоге столь же гибельным. Уже в 1924 году в «Минимальной программе польской политики в Восточной Галиции и на так называемых кресах» рижская граница именуется им уже не искусственной, а «устойчивым явлением». Оба постулата, сформулированные Голувко в этой статье как предварительное условие проведения национальной политики Польши, радикально антироссийские и антисоветские: «1) чтобы население кресов не тяготело ни к советской, ни к какой бы то ни было России; 2) чтобы возникновение в будущем украинского и белорусского государства на землях, ныне захваченных Россией, что может совершиться лишь революционным путем, то есть ужасным потрясением российской государственности, не вызвало тем самым потрясения и на кресах в Польше. Иными словами, чтобы столь радостный и желанный для Польши факт возникновения независимой Украины и Беларуси не привел бы к внутреннему кризису в жизни польского государства в момент, требующий от него большой бдительности, и, кто знает, значительной помощи стремящимся к новой жизни народам»[68].

Обратим внимание на характерную оговорку «кто знает»: в 1924 году идеолог национального вопроса уже не столь уверен в перспективах полонофильской государственности на украинских и белорусских землях СССР. Но в целом статья выдержана в духе по-прежнему присущих Т. Голувко романтических иллюзий. Напрочь игнорируя уже реально существующий опыт начальной стадии строительства советской федерации, он смело заявляет, что «на реальную политику автономии России будет значительно труднее решиться, нежели Польше, ибо там эта автономия вследствие взаимоотношения сил легко превратится в федерацию, в которой России трудно будет удержать лидирующую позицию»[69]. Примечательно, что свою «минимальную программу» Голувко уже не считает федеративной, теперь она основана на «аксиоме», согласно которой «Украина и Беларусь будут тяготеть к Польше» и в этом случае «кресы могут стать золотым мостом согласия и братского сосуществования польского, украинского и белорусского народов»[70].

При этом Т. Голувко прекрасно знал, как выглядит в 1924 году это «братское сосуществование» на практике. Он уже не предлагает, как в 1922 году, вводить на «кресах» начальную стадию автономии на воеводском уровне. Критикуемые им действующие польские власти ведут здесь неправильную политику удержания народа в невежестве, благодаря чему «этот край становится раем для большевистских бандитов и агитаторов… К бандитизму, ограблению воевод мы уже пришли»[71]. Здесь Голувко имеет в виду потрясший польскую политическую элиту недавний инцидент. Именно в 1924 году на станции Ловча (ныне Лунинецкий район Республики Беларусь) отряд белорусских партизан под руководством Кирилла Прокофьевича Орловского совершил исключительно дерзкое нападение на специальный поезд, в котором беззаботно ехал полесский воевода Станислав Довнарович, недавний министр внутренних дел Польши. Партизаны Орловского ловко остановили состав красным флажком, пополнили свои запасы оружием и ценностями, а воеводу Довнаровича, по сведениям советской печати, не только ограбили, но и больно высекли сорока плетьми, что обернулось для него концом политической карьеры. Особую пикантность этой истории придавал тот факт, что методику ограбления поездов Орловский позаимствовал у самого маршала Ю. Пилсудского, который совместно с тремя другими будущими премьер-министрами межвоенной Польши в сентябре 1908 года дерзко ограбил почтовый поезд на станции Безданы неподалеку от Вильно.

Строительство «золотого моста» на «кресах» в статье Т. Голувко 1924 года выглядит уже не столь внятным, чем в брошюре 1922 года. В его положительной программе для украинцев и белорусов преобладает мелкотемье в вопросах образования и местного самоуправления, основанное на некоторой модификации существующих реалий. Идеолог национального вопроса справедливо предостерегает от объединения Волыни с Восточной Галицией – в этой последней, уже именуемой Восточной Малой Польшей, он, как известно, все еще предлагает автономию с сеймом. При этом «нельзя соединять Восточную Малую Польшу с Волынью, поскольку общей своей физиономией, уровнем своей культуры, экономическими интересами, наконец, историческим прошлым Восточная Малая Польша ближе остальной нынешней Польше, нежели Волыни»[72]. Автор на самом деле опасается распространения на Волынь радикального украинского национализма, что и случится спустя несколько лет в ходе проведения «эксперимента» воеводы Г. Юзевского.

В статье 1924 года Т. Голувко уже не упоминает ни о каком белорусском университете в Польше, ни об украинском университете на Волыни. На Волыни он предлагает создать некую «сельскохозяйственно-торговую академию» с особым вниманием к кооперативному движению. Для белорусов предлагается «в университете в Вильно создать кафедры белорусского языка, педагогики и культуры с белорусским языком преподавания, кроме того, в том же Вильно – белорусский педагогический институт»[73]. Но всё это скорее благие пожелания, как и идея украинского университета во Львове.

Совершенно конкретны лишь антироссийские установки в вопросах религии. Т. Голувко предлагает сделать православную церковь государственной и польской путем ее «рутенизации» (т.е. украинизации) на Волыни и белорусизации в Беларуси. Государственным и польским православие во II Речи Посполитой станет путем организации духовных семинарий «не только с языком, но и с духом украинским, умеренно белорусским». Отнюдь не умеренны лишь польские влияния в таких семинариях, предполагающие «на высоком научном уровне» знакомство с польским языком, литературой и культурой, которое будет в деятельности воспитанных в таком духе молодых священников составлять «сильнейший противовес старому духовенству»[74].

Таким образом, польский социалист и идеолог национального вопроса Т. Голувко и в 1924 году предлагает в отношении украинцев и белорусов программу полонизации с антироссийским акцентом, прикрывая свои реальные замыслы красивыми фразами в духе «золотого моста». В дальнейшем его взгляды эволюционировали в сторону уже ничем не прикрытой программы «государственной ассимиляции». Став при режиме санации важным членом правящей команды диктатора Ю. Пилсудского, Голувко ярко продемонстрировал эволюцию своих воззрений в выступлении в сейме 9 февраля 1931 года по вопросу о «кресах». Примечательна публикация этой речи целиком в сборнике посмертных произведений Голувко «Последний год», увидевшем свет в 1932 году[75].

В выступлении в парламенте Т. Голувко неоднократно обрушивался на белорусского консервативного депутата сейма от блока национальных меньшинств Фабиана Яремича, который позволил себе напомнить в парламенте о национальной дискриминации белорусов, в полной мере сохраняющейся и при режиме санации. Голувко принялся многословно опровергать оппонента, рассказывать, как уменьшилось влияние коммунистов и как много якобы было сделано после 1926 года для улучшения инфраструктуры, а то что не сделано, назвал естественными последствиями продолжающегося экономического кризиса. Ни о перспективе автономии, ни о белорусском университете, ни об упомянутых в статье 1924 года белорусских университетских кафедрах и педагогическом институте уже речи не идет. Голувко предлагает слегка расширить белорусское присутствие в существующем местном самоуправлении и чуть-чуть добавить прав белорусскому языку в начальной школе.

Но главное в выступлении Т. Голувко было встречено аплодисментами его товарищами по фракции из пилсудчиковского Беспартийного блока сотрудничества с правительством: «Кресы – это наши легкие. Если мы хотим быть великой державой, то мы должны мощно укрепить на кресах не только польское государство, но и польскую культуру. Если мы хотим быть великой державой, то мы должны стремиться, чтобы там, где сегодня стоят пограничные столбы между Польшей и Советской Россией, одновременно проходила граница Западной Европы»[76].

Но что же предлагает теоретик национального вопроса для того, чтобы превратить убогие окраины II Речи Посполитой в границу Западной Европы? Позитивная программа Т. Голувко здесь невелика: помимо известных нам небольших уступок в школьном вопросе это утопический ответ советской коллективизации в виде ликвидации чересполосицы у местных крестьян и превращение их в зажиточных единоличных хозяев, мелиорация на Полесье (вполне, кстати, созвучная советским планам в этом отношении, но лишь на уровне планов и очень скромная на практике в межвоенный период, как показано в вышедшей в 2022 году книге польского историка С. Лотыша[77]), актуальное в условиях мирового экономического кризиса строительство дорог, развитие электрификации ввиду богатства местных водных ресурсов, а также развитие рыболовства и туризма[78]. Даже если представить себе реализацию всех этих мероприятий, до Западной Европы начала 1930-х годов «кресам» будет все равно очень далеко.

Таким образом, демагогию на тему польского федерализма, характерную для Т. Голувко в первые годы существования II Речи Посполитой, он с легкостью сменил на демагогию с ключевым пунктом в виде унитарного, «единого и неделимого» польского государства. Место, к примеру, белорусов в этом государстве видится лишь в их общей с поляками антироссийской истории. Об этом Голувко ораторствует в сейме долго и цветасто: «Если сегодня мы говорим здесь о белорусском вопросе, о белорусском народе, если вообще существует белорусский народ, то потому, что более трехсот лет, начиная с XV века, на этих белорусских землях, под Полоцком, под Великими Луками, под Оршей и Витебском проливали кровь войска Речи Посполитой (Громкие аплодисменты). Они проливали кровь для того, чтобы защищать эти земли как от татарских загонов, так позже и от претензий великих князей московских, которые не признавали никакого белорусского народа и хотели из этих земель, как из Пскова и Новгорода, создать русские земли. Если сегодня существует белорусский народ, то лишь потому, что он в течением стольких веков принадлежал Речи Посполитой (Громкие аплодисменты). Пан депутат Яремич, именно потому, что в течение этих долгих веков, во время которых мы проливали нашу кровь, которой не жалели поляки, именно потому, что мы там ставили школы, монастыри и потому, что мы там строили дороги, развивали культуру и просвещение – мы купили себе собственной кровью и тяжким трудом моральное право считать себя совладельцами этого края (Аплодисменты). И сегодня от белорусского народа мы кроме братских чувств и симпатий ничего не хотим»[79].

Примечательно причисление в текстах и речах Т. Голувко к белорусским землям Смоленска и даже Великих Лук – при том, что последний город и его окрестности никогда не причислялись к «белорусскому племени» в исследованиях этнографов. Это не что иное, как отражение неопределенных романтических воззрений окружения Ю. Пилсудского периода борьбы Польши за восточную границу государства, включавшей в себя и польско-советскую войну 1919–1920 годов. Именно тогда пилсудчики вспомнили и о том, что польский сейм так и не ратифицировал «вечный мир» 1686 года между Речью Посполитой и Россией, по которому Смоленск становился законным владением царской власти. Великие Луки в системе антироссийских фантазий Голувко возникли как воспоминание о походе Стефана Батория на Псков в завершающий период Ливонской войны. Эти иллюзии, не имевшие в межвоенный период ничего общего с реальностью, были тесно связаны со столь же утопическими планами Голувко и его единомышленников по проекту польского «прометеизма» развалить СССР и Россию по национальным швам. В белорусском случае национальное осознанно отводилось на дальний план, предел мечтаний состоял в отрыве от России в случае ее распада прилегающих к этническим белорусским землям как можно более обширных территорий.

Одновременно Т. Голувко не скрывал, что польское государство не только не хочет, но и не может дать белорусам ничего, кроме этих «братских чувств» зашкаливающей лицемерности. Он даже соглашается со своим оппонентом депутатом Ф. Еремичем в том, что немногие оставшиеся белорусские гимназии на «кресах» находятся в плачевном состоянии, как и строительство духовной семинарии в Новогрудке. Аргументация в отношении этих умышленных безобразий польских властей у Голувко проста: «Когда есть тяжкий кризис, он наваливается на всех, а не только на белорусов. Всем плохо, и все должны подождать немного лучших времен»[80]. Время показало, что это была чистейшая неправда: после выхода Польши из кризиса все белорусские средние школы на «кресах» были поляками полонизированы, к 1939 году гимназий с белорусским языком преподавания не осталось вовсе.

Правда, сам Тадеуш Голувко до этого времени не дожил. Его свели в могилу проявления «братских чувств» со стороны деятельных членов Организации украинских националистов. В конце августа 1931 года Голувко приехал на отдых в Трускавец на Западной Украине и стал жертвой террористического акта ОУН, одним из организаторов которого стал 24-летний в ту пору Роман Шухевич. Идеолога решения национального вопроса вечером в субботу 29 августа 1931 года застрелили шестью пулями в упор в его номере в пансионате сестер василианок в Трускавце 24-летний Д. Данилишин и его 19-летний племянник В. Билас[81].

 «Ледяная стена» Ю. Бека и В. Сикорского как конец игры в федерализм. После убийства Т. Голувко, а затем и смерти в 1936 году Л. Василевского уровень теоретических изысканий польских политиков вокруг вопросов федерализма весьма существенно снизился. В антироссийском сплочении непольских народов II Речи Посполитой у польских правящих кругов отныне не было никакой нужды. Варшава полагалась на прочность и долговечность своих восточных границ, установленных Рижским миром 1921 года и дополнительно подтвержденных польско-советским договором о ненападении, заключенном 25 июля 1932 года в тогдашних геополитических интересах обеих сторон. Никакого дальнейшего улучшения отношений с СССР ни Ю. Пилсудский, ни ставший после его смерти в мае 1935 года «диктатором внешней политики» бессменный министр иностранных дел Польши с ноября 1932 по сентябрь 1939 года дипломированный полковник артиллерии Юзеф Бек (1894–1944) никогда не планировали в сколько-нибудь серьезной форме. СССР в духе идеологии «прометеизма» теоретически рассматривался исключительно как «колосс на глиняных ногах», который неизбежно должен расколоться по национальным швам, поэтому ни поддерживать с таким государством интенсивные дипломатические отношения, ни даже изучать его сколько-нибудь пристально с помощью инструментов дипломатии и особенно разведки. Г.Ф. Матвеев совершенно справедливо отметил, что в 1930-е годы в условиях работы команды Бека «из рук вон плохо работали военные атташе и польская разведка в целом»[82].

Ю. Бек предпочел активности на советском направлении тактику «холодной войны» с Москвой, включавшую себя и фактический отказ и от активной агентурной работы в СССР, под которым в Польше постоянно и упорно понимали Россию, и от грамотной аналитической деятельности на советском направлении. В итоге «холодная война», негласно устроенная полковником в кресле главного варшавского дипломата в одностороннем порядке, с польской стороны превратилась в ледяную стену незнания и непонимания процессов, происходивших в соседней стране. Разработки работавших в СССР и центральном аппарате МИД польских дипломатов и сотрудников спецслужб часто сводились к примитивной, существенно уступавшей в том числе теоретическим фантазиям покойных Л. Василевского и Т. Голувко аналитике по открытым источникам, к тому же еще и ослаблявшейся ангажированными стереотипами в духе оставшейся от Василевского и Голувко концепции «прометеизма», на которую активно делал ставку посол Польши в СССР в 1936–1939 годах Вацлав Гжибовский[83], фактически ставший могильщиком того немногого, что еще оставалось от польско-советских отношений на дипломатическом уровне.

Зарождение и крах теории и практики польского «прометеизма» к настоящему времени получили серьезное и основанное на объективном анализе архивных источников освещение в российской и белорусской исторической науке[84]. В рамках настоящего научного проекта представляется важным подчеркнуть неразрывную идейную связь теории «польского федерализма» для «внутреннего употребления» в условиях межвоенной II Речи Посполитой и попыток реализовать программу «прометеизма» в 1920–1930-е годы с помощью финансовых вливаний в ряды разнообразной, от украинской до якутской, национальной эмиграции из бывшей Российской империи. Деньги на реализацию этих утопических планов давала по большей части Великобритания, эффективность подобных трат в условиях межвоенной советской действительности была неизменно близка к нулевой.

Самоубийственная внешняя политика Ю. Бека и его команды, как хорошо известно, стала одной из главных причин катастрофы польского государства и исчезновения его с политической карты Европы осенью 1939 года. Национальная же политика II Речи Посполитой, в основе которой лежала жесткая дискриминация непольских народов, в том числе украинцев и белорусов, в решающей степени способствовала реальной массовой поддержке осуществившегося уже в ноябре 1939 года воссоединения Западной Украины с УССР и Западной Беларуси с БССР. При этом оказавшееся в конечном итоге в Лондоне и получившее поддержку У. Черчилля эмигрантское польское правительство, отвергнув многочисленные политические установки режима санации, в национальном вопросе не посчитало нужным хоть как-то изменить прежний и притом доказавший свою пагубность и практическую непригодность курс.

Глава этого правительства в 1939–1943 годах генерал брони Владислав Сикорский (1881–1943), хорошо известный в межвоенной Польше как непримиримый оппонент Ю. Пилсудского, даже не попытался воспользоваться предоставленным ему с подписанием в Лондоне в присутствии Черчилля 30 июля 1941 года польско-советским договором шансом. В этом договоре, подписанном Сикорским и советским послом в Великобритании И.М. Майским и обозначившим установление дипломатических отношений между Советским Союзом и эмигрантским правительством Польши, подчеркивалось, что договоры СССР с Германией от 23 августа и 28 сентября 1939 года утрачивают силу. Сикорский на этом основании надеялся на то, что после войны Советский Союз признает межвоенную границу с Польшей, установленную Рижским миром 1921 года.

В секретном протоколе к договору Сикорского–Майского говорилось о возможности дальнейших переговоров сторон по вопросам, которые не были затронуты в тексте соглашения. Главным среди таких вопросов был вопрос о польско-советской границе. В случае строгого соблюдения лондонским правительством своих обязательств у советского руководства возникала очень непростая проблема: уговорить признанные СССР легитимные власти Польши отказаться от западных регионов УССР и БССР было невозможно, на стороне лондонских поляков в вопросе о границах выступали и Черчилль, и президент США Ф.Д. Рузвельт, ориентировавшийся на мнение нескольких миллионов американцев польского происхождения.

Теоретически правительство В. Сикорского могло бы попытаться обмануть советскую сторону, в своих целях вернувшись к «федеративной» риторике покойных Л. Василевского и Т. Голувко. Но генерал в кресле премьер-министра был твердым приверженцем идеи унитарного государства, «единой и неделимой Польши». В этом качестве в апреле 1943 года Сикорский выступил могильщиком теории «польского федерализма». Как известно, он на официальном уровне фактически поддержал версию событий в Катыни, озвученную Й. Геббельсом 13 апреля 1943 года с целью раскола антигитлеровской коалиции. Никогда не изменявший своим антироссийским и антисоветским взглядам Сикорский, подобно Геббельсу, наивно полагал, что Черчилль и Рузвельт в катынском вопросе однозначно поддержат Польшу, официально обратившуюся в Международный Красный Крест. Между тем многочисленные документы, напечатанные в 2018 году в первой части первого тома масштабного проекта Росархива «Советский Союз и польское военно-политическое подполье», наглядно показывают, что британский премьер-министр и президент США осознанно пренебрегли интересами лондонских поляков, логично рассматривая сохранение коалиции с продолжающим в одиночку воевать с Германией на восточном фронте Советским Союзом гораздо более приоритетной задачей своей внешней и оборонной политики.

В этих условиях И.В. Сталин молниеносно использовал грубый политический просчет Сикорского, и уже 26 апреля 1943 года СССР разорвал дипломатические отношения с лондонским правительством Польши, одновременно получив полную свободу рук в вопросе об определении послевоенной советско-польской границы. Крайне характерно, что заявление правительства Сикорского о разрыве советской стороной дипломатических отношений от 28 апреля 1943 года выдержано в той тональности, что в вопросе о границе с СССР как будто бы ничего не изменилось: «Польское правительство решительно заявляет, что его политика, направленная на установление дружественных отношений между Польшей и Советской Россией на основе сохранения единства и полного суверенитета Польской Республики, находит полную поддержку польского народа»[85]. Лицемерно заявлялось также: «Защищая целостность Речи Посполитой, которая вступила войну с Третьим рейхом, Польское правительство не покушается и никогда не покушалось на советские территории»[86].

Таким образом, даже оказавшись в тяжелейшей ситуации ввиду инициированного им же самим конфликта с СССР, правительство В. Сикорского опиралось все на те же уже наглядно доказавшие свою пагубность стереотипы времен «ледяной стены» Ю. Бека. В этих условиях сам Сикорский оказался не нужен британской стороне. 4 июля 1943 года его самолет потерпел крушение близ Гибралтара, польский премьер-министр погиб, а британские архивные документы о его гибели до сих пор не рассекречены, несмотря на истечение сроков их обнародования. Но и после смерти Сикорского новое лондонское эмигрантское правительство во главе с С. Миколайчиком продолжило прежнюю линию, твердо настаивая на польско-советской границе 1939 года и даже не помышляя о каких-либо уступках в этом направлении, в том числе в духе «федеративной концепции» Л. Василевского и Т. Голувко.

К таким уступкам уже летом 1943 года безуспешно попытался склонить правительство С. Миколайчика также находившийся в Лондоне президент Чехословакии Э. Бенеш. 22 августа 1943 года он подробно рассказал послу СССР при союзных правительствах в Лондоне о своей недавней беседе с ксендзом Зыгмунтом Качиньским (1894–1953), министром вероисповеданий и просвещения в правительстве Миколайчика. Примечательно, что именно Качиньский в апреле 1943 года обратился в Международный Красный Крест по поводу расследования информации гитлеровцев о Катыни.

Первым делом З. Качиньский заявил Э. Бенешу, «как он любит чехословаков и особенно русских и хочет с ними иметь тесную дружбу». Но в ходе «искреннего разговора» выяснилось, что и после гибели В. Сикорского поляки не склонны ни в чем уступать в вопросе советской границы. В изложении А.Е. Богомолова тщетные уговоры Э. Бенеша выглядели следующим образом:

«Чехословацкое правительство исходит из необходимости дружбы с великим соседом – СССР, и рекомендует Польскому правительству сделать то же самое и пойти на тесное сближение. Качиньский сказал, что поляки хотят сближения с СССР, но ни при каких условиях не согласятся заплатить за это сближение половиной своей территории. Бенеш сказал, что позиция СССР является весьма прочной в вопросе о западных советских границах и поэтому он хотел бы знать, что будет делать Польское правительство в период подписания мира и после. Качиньский сказал Бенешу, что если СССР не примет польских условий, то мира не будет. Бенеш задал новый вопрос: если не будет мира, то значит будет борьба. На кого опирается Польское правительство, собираясь воевать с СССР? На Германию? Качиньский ничего не ответил. Бенеш сказал, что после Мюнхена и других политических событий он уверен в том, что англичане и американцы не поддержат Польское правительство в борьбе с СССР и останется только Германия. Качиньский снова уклонился от ответа. Бенеш сказал Качиньскому, что чехи поэтому до тех пор не урегулируют польско-чехословацких отношений, пока поляки не урегулируют своих отношений с СССР… Бенеш посоветовал Качиньскому урегулировать польско-советские дела, пока Красная армия стоит на линии Орел – Ростов, т.к. когда она придет на реку Сан, то уже будет слишком поздно. Бенеш считает польскую позицию безнадежной и людей этого правительства считает неспособными что-либо изменить. Покойный Сикорский все же мог бы кое-что сделать, а у этих людей нет ни авторитета, ни смелости»[87].

Как известно, все прогнозы, сделанные в августе 1943 года Э. Бенешем А.Е. Богомолову о судьбе польско-советских отношений, сбылись в точности. Твердолобая непреклонность лондонского правительства меньше чем через год, в августе 1944 года, обернулась трагическим Варшавским восстанием, которое было призвано освободить столицу Польши до подхода советских войск и обозначить легитимность «польской власти». Великобритания и США, как и предполагал Бенеш, не поддержали в тот момент лондонских поляков в их конфликте с СССР и в итоге конференций «Большой тройки» в Тегеране, Ялте и Потсдаме поддержали И.В. Сталина и его проекты новых польских границ. 16 августа 1945 года эти новые границы, не включавшие в себя подавляющее большинство территорий «восточных кресов», были зафиксированы советско-польским договором и продолжают существовать до сих пор.

Итоги Второй мировой войны официально и окончательно обозначили крах «польского федерализма» в его межвоенном варианте. Уже в условиях послевоенной эмиграции национальная политика польских властей 1920–1930-х годов, в том числе и взгляды Л. Василевского и Т. Голувко, на теоретическом и практическом уровне подверглась существенному пересмотру и модификации при участии таких видных деятелей эмиграции, как Е. Гедройц и Ю. Мерошевский. Но и в их взглядах, и во внешней политике постсоциалистической Польши вплоть до наших дней один важнейший элемент воззрений «федералистов» продолжал и продолжает доминировать: это неприкрытая и неизменная антироссийская и русофобская направленность.

[1] Польша в ХХ веке. Очерки политической истории. М., 2012.

[2] Матвеев Г.Ф. Пилсудский. М., 2008.

[3] Nowak A. Polska i trzy Rosje. Studium polityki wschodniej Józefa Piłsudskiego. Kraków, 2008.

[4] Kornat M., Wołos M. Józef Beck. Biografia. Kraków, 2021.

[5] Mironowicz E. Białorusini i Ukraińcy w polityce obozu piłsudzczykowskiego. Białystok, 2007. S. 10.

[6] Советско-польские отношения в 1918–1945 гг.: Сб. док. в 4 т. Т. 1–4. М., 2017. 

[7] Węzeł polsko-białoruski 1918–1921. Dokumenty i materiały / red. W. Materski. Warszawa, 2018.

[8] Советский Союз и польское военно-политическое подполье. Апрель 1943 г. – декабрь 1945 г. В 3 т. Т. 1: Апрель 1943 г. – август 1944 г. Ч. 1: Апрель 1943 г. – март 1944 г. / Под ред. А.Н. Артизова. М., 2018; Советский Союз и польское военно-политическое подполье.  Апрель 1943 – декабрь 1945: в 3 т. Т. 2. Ч. 2: Июль – ноябрь 1944. Кн. 1–2 / под ред. А.Н. Артизова. М., 2022.

[9] Советский Союз и польское военно-политическое подполье. Апрель 1943 г. – декабрь 1945 г. Т. 2. Ч. 1: Варшавское восстание. Июль – ноябрь 1944 г. / Под ред. А.Н. Артизова. М., 2016.

[10] См. например: Борисенок Ю.А. Польский фактор в национальной политике советской власти в Белоруссии в 1920–1930-е годы // Новая и новейшая история. 2013. № 6. С. 55–65; Борисенок Ю.А. Советский Союз и польское военно-политическое подполье // Славяноведение. 2019. № 1. С. 124–126; Борисенок Ю.А. Польское присутствие на белорусских землях в ХХ столетии: опыт взаимодействия историков двух стран 2017–2020 гг. // Славянский альманах. 2021. № 3–4. С. 497–509; Борисенок Ю.А. Польский политик Роман Дмовский: Украина как коллекция интернациональной сволочи // Родина. 2022. № 6. С. 98–103; Борисенок Ю.А. Волынская резня 1943 года. Почему о ней так долго молчали и почему она так неудобна сегодня в Польше и на Украине // Родина. 2023. № 11. С. 110–113.

[11] Lewandowski J. Federalizm: Litwa i Białoruś w polityce obozu belwederskiego: XI 1918 – IV 1920. Warszawa, 1962; Lewandowski J. Imperializm słabości: kształtowanie się koncepcji polityki wschodniej piłsudczyków 1921–1926. Warszawa, 1967.

[12] См. например: Stoczewska B. Litwa, Białoruś, Ukraina w myśli politycznej Leona Wasilewskiego. Kraków, 2009; Вялова Ю.В. Леон Василевський (1870–1936): постать політика у контексті польсько-українського діалогу. Київ, 2019.

[13] Wasilewski L. We wspólnym jarzmie. London, 1901. S. 19.

[14] Wasilewski L. O usamodzielnienie Ukrainy // Przedświt. 1908. № 11. S. 460.

[15] Wasilewski L. Ukraina i sprawa ukraińska. Kraków, 1911. S. 180–181.

[16] Ibidem. S. IX.

[17] Wasilewski L. We wspólnym jarzmie. S. 16.

[18] Подробнее см.: Короткова Д.А. Эволюция взглядов Леона Василевского на белорусский вопрос // Славяноведение. 2021. № 3. С. 51.

[19] Wasilewski L. Białoruś i ruch białoruski // Przegląd Współczesny. 1924. № 26. S. 394–395.

[20] Wasilewski L. Litwa i Białoruś. Zarys historyczno-polityczny stosunków narodowościowych. Warszawa, 1925. S. 146.

[21] Цит. по: Stoczewska B. Litwa, Białoruś, Ukraina w myśli politycznej Leona Wasilewskiego. S. 230.

[22] Кароткi нарыс беларускага пытання. Мiнск, 2009. С. 363.

[23] Там же. С. 372.

[24] Wasilewski L. O wschodnią granicę Państwa Polskiego. Warszawa, 1917. S. 13.

[25] Wasilewski L. Kresy Wschodnie. Litwa i Białoruś – Podlasie i Chełmszczyzna – Galicja Wschódnia – Ukraina. Warszawa, 1917. S. VI-VII.

[26] Bruski J.J. Porządek ryski i czynniki jego destabilizacji. Kwestia ukraińska i białoruska w stosunkach polsko-sowieckich 1921 – 1926 // Zapomniany pokój. Traktat ryski. Interpretacje i kontrowersje 90 lat później. Warszawa, 2013. S. 306–307.

[27] Подробнее см.: Werschler I. Z dziejów obozu belwederskiego. Tadeusz Hołówko – życie i działalność. Warszawa, 1984.

[28] Подробнее см.: Grott O. Instytut Badań Spraw Narodowościowych i Komisja Naukowych Badań Ziem Wschodnich w planowaniu polityki II Rzeczypospolitej Polskiej na Kresach Wschodnich. Kraków, 2003.

[29] Hołówko T. Kwestia narodowośćiowa w Polsce. Warszawa, 1922.

[30] Ibidem. S. 6.

[31] Ibidem. S. 6–7.

[32] Ibidem. S. 7.

[33] Ibidem. S. 9.

[34] Ibidem. S. 10.

[35] Ibidem. S. 11.

[36] Ibidem. S. 14–15.

[37] Ibidem. S. 11–12.

[38] Ibidem. S. 20–21.

[39] Ibidem. S. 22.

[40] Ibidem. S. 23.

[41] Ibidem. S. 24.

[42] Ibidem. S. 26.

[43] Ibidem. S. 27–28.

[44] Ibidem. S. 29–30.

[45] Ibidem. S. 29.

[46] Ibidem.

[47] Dmowski R. Świat powojenny i Polska. Warszawa, 1931. S. 250–251.

[48] Ibidem. S. 252–253.

[49] Ibidem. S. 255, 258.

[50] Hołówko T. Kwestia narodowośćiowa w Polsce. S. 30.

[51] Ibidem.

[52] Ibidem. S. 30–31.

[53] Hołówko T. Minimalny program polityki polskiej we wschodniej Galicji i na tzw. Kresach // Droga. 1924. Październik. Цит. по: https://nowyobywatel.pl/2012/04/11/minimalny-program-polityki-polskiej-we-wschodniej-galicji-i-na-tzw-kresach-2/

[54] О нем подробнее см.: Snyder T. Tajna wojna. Henryk Józewski i polsko-sowiecka rozgrywka o Ukrainę. Kraków, 2008.

[55] Hołówko T. Kwestia narodowośćiowa w Polsce. S. 35.

[56] Ibidem. S. 36.

[57] Ibidem. S. 37.

[58] Ibidem.

[59] Подробнее см.: Борисенок Ю.А. На крутых поворотах белорусской истории: общество и государство между Россией и Польшей в первой половине ХХ века. М., 2013. С. 139–144.

[60] Hołówko T. Kwestia narodowośćiowa w Polsce. S. 38.

[61] Ibidem.

[62] Ibidem. S. 38–39.

[63] Ibidem. S. 39.

[64] Ibidem. S. 40.

[65] Ibidem. S. 40–41.

[66] Ibidem. S. 41.

[67] Ibidem.

[68] Hołówko T. Minimalny program polityki polskiej we wschodniej Galicji i na tzw. Kresach.

[69] Ibidem.

[70] Ibidem.

[71] Ibidem.

[72] Ibidem.

[73] Ibidem.

[74] Ibidem.

[75] Hołówko T. Ostatni rok. Warszawa, 1932. S. 67–92.

[76] Ibidem. S. 76.

[77] Łotysz S. Pińskie błota. Natura, wiedza i polityka na polskim Polesiu do 1945 roku. Kraków, 2022.

[78] Hołówko T. Ostatni rok. S. 77–84, 90–91.

[79] Ibidem. S. 85–86.

[80] Ibidem. S. 88.

[81] Motyka G. Ukraińska partyzantka 1942–1960. Warszawa, 2006. S. 58.

[82] Польша в ХХ веке. С. 242.

[83] Kornat M. Wacław Grzybowski. Ambasador w Moskwie (1936–1939). Biografia polityczna. Warszawa, 2016, S. 80–81, 288.

[84] См. например: Симонова Т.М. «Прометеизм» во внешней политике Польши. 1919–1924 // Новая и новейшая история. 2002. № 4. С. 43–67; Симонова Т.М. «Прометеизм» в польском сознании: теория и практика // Польша в борьбе за Восточную Европу 1920–2020 / под общ. ред. В.Ю. Крашенинниковой. М., 2020. С. 74–106; Кривуть В.И. Возникновение и развитие польского прометеизма (XVIII – начало ХХ вв.) // Вестник Вологодского государственного университета. Серия: Исторические и филологические науки. 2022. № 3. С. 25–28.

[85] Советский Союз и польское военно-политическое подполье. Апрель 1943 г. – декабрь 1945 г. В 3 т. Т. 1: Апрель 1943 г. – август 1944 г. Ч. 1: Апрель 1943 г. – март 1944 г. С. 93.

[86] Там же. С. 94.

[87] Там же. С. 224.