Сражение за будущее студента Шаламова

С.Ю. Агишев

Сражение за будущее студента Шаламова

…бюрократическая отписка или романтическая мечта. В этих двух понятиях очень много общего, и когда-нибудь историки, литературоведы, философы это поймут. Варлам Шаламов

Первый московский период жизни В. Т. Шаламова, 1924–1928 гг., отличается определенной самостоятельностью, составляет одну из нескольких его жизней[1], став предисловием к бутырскому и вишерскому прологу колымской эпопеи. Но если Москва будет появляться и в других жизнях «викинга колымского ада»[2], то тема «Шаламов и Университет» – спорная, если вообще существующая. Судьба Шаламова не была связана с Университетом в том смысле, как это обычно понимают люди, служащие своей alma mater. Он не стал ни ученым-юристом[3], ни преподавателем, ни сотрудником Университета: связь будущего классика русской литературы и первого вуза России была слишком коротка, чтобы взаимоотношения между ними стали взаимопроникающими. Шаламов был студентом факультета советского права 1-го МГУ[4] всего лишь полтора года – с августа-сентября 1926 по февраль 1928 г.[5]. Но этот недолгий период стал временем социализации молодого и одаренного вологжанина, временем, когда он выбрал свою гражданскую стезю.

Московский Университет не выдал Шаламову путевку в жизнь. Но атмосфера и настроения Москвы 1920-х гг., передавшиеся в полной мере и Университету, который традиционно был домом для многих поколений русской молодежи из разных уголков страны, тоже влияли на будущего автора «Колымских рассказов». Исключительное место и роль Университета, которое он занимал тогда в образовании, науке и общественной жизни страны, делало его одновременно и слепком настоящего, и литейной формой будущего.

К моменту появления Шаламова в Университете эта форма находилась не в лучшем состоянии. Асинхронным бывает развитие не только целых цивилизаций, но и отдельных групп внутри одного социума особенно на переломном этапе его истории. Такими были и взаимоотношения нарождавшегося советского общества и полученной им в наследство университетской корпорации. Без сомнения, Московский Университет был одним из самых демократических сообществ тогдашней России. Сейчас, когда он постепенно превращается в оплот консерватизма (конечно, под знаменем фундаментальности) с элементами клерикализма, это начинает забываться. Но лишний раз вспомнить о научных и гражданских традициях Университета и о его роли в русском общественном движении необходимо. События внутри него были откликом на проблемы, которые переносила в университетские стены сама история. И дело не только в том, что изменений в уклад жизни преподавателей и студентов добавил судьбоносный для всей страны 1917 г., а в том, что новые вызовы соединились с нерешенными вопросами, которые принесла с собой в Университет еще Первая русская революция.

События 1905–1907 гг. стали этапными для Московского Университета. Студенты в своем большинстве горячо поддержали революцию и активно участвовали в ней. Начало нового 1905/1906 учебного года было ознаменовано принятием двух важнейших документов, ставших очередными вехами в борьбе между университетскими свободами и охранительными акциями властей. Во-первых, 27 августа 1905 г. появились «Временные правила по управлению университетами». Они преодолевали положения охранительного университетского устава 1884 г.: восстанавливали выборность ректоров и деканов, наделяли самостоятельностью университетские Советы. Упразднялась университетская инспекция, разрешался прием в университеты выпускников семинарий, реальных и коммерческих училищ, зачисление женщин в качестве вольнослушательниц. Был восстановлен университетский суд[6]. Причиной появления либерального университетского законодательства стали массовые студенческие и преподавательские волнения, захлестнувшие вузы с началом революции, общероссийские студенческие забастовки, несколько закрытых из-за студенческих выступлений учебных заведений[7]. Активная общественная позиция студентов и большой части преподавателей заставляла правительство проводить дальнейшую либерализацию курса в области начального и среднего образования, что затрагивало, в том числе и проблемы просвещения национальных меньшинств.

Открытое наступление реакции на университетские вольности началось 1 января 1908 г. с назначением на пост министра народного просвещения А. Н. Шварца (1848–1915)[8]. Последний выступал за деполитизацию средней и высшей школы, против создания молодежных организаций как революционной и либеральной, так и монархической направленности. Он считал, что университетский диплом не должен давать особых прав для занятия должностей на государственной службе, так как задачей высших учебных заведений, по его мнению, должна была стать подготовка ученых, а не облегчение карьеры для выпускников. Эта позиция была поддержана частью преподавателей и студентов, которых стали называть «академистами»[9]. Шварц был сторонником строгого соблюдения действовавших ограничительных законов, в том числе касавшихся возможности получения высшего образования женщинами, «процентной нормы» для лиц иудейского вероисповедования и др. Министр не был популярен среди педагогической общественности и перестал пользоваться доверием премьера П. А. Столыпина (1862–1911), выдвинувшего Шварца на высокий пост, а затем отправившего его в отставку.

Дальнейшее «закручивание гаек» ознаменовалось для Университета знаменитым «делом Кассо». В январе 1911 г. новый министр народного просвещения, Л. А. Кассо (1865–1914)[10], подписал циркуляры, которые фактически уничтожали недавно восстановленную университетскую автономию. Как результат 27–28 января в Университете прошли массовые студенческие сходки[11]. Студенты были лишены права проводить собрания[12] и находиться в учебных аудиториях дольше положенного для проведения занятий времени[13], а университетскому правлению отводилось место надзорного и даже репрессивного органа. Тогдашнее руководство Университета не отделяло себя от остальной части корпорации. В докладе ректора А. А. Мануйлова (1861–1929) от 28 января, где излагалась университетская точка зрения на политику правительства и выводы, согласно которым администрация не может рассматриваться в качестве помощника полиции, было продемонстрировано открытое несогласие с правительством по вопросу вмешательства властей в университетскую жизнь. Не считая возможным, чтобы правление Университета превращалось в придаток охранки, ректор подал прошение об отставке[14], которая была принята министром 1 февраля[15]. Университетский совет признал справедливость заключений, сделанных Мануйловым, и согласился с тем, что те задачи, которые возлагались на него правительством, не соответствовали целям, которые он ставил перед собой. Третье февраля 1911 года стало днем исхода из Университета двадцати одного ведущего профессора и более ста тридцати преподавателей[16].

Несмотря на противостояние с министерством Университет стремился вести с ним диалог и защитить исключенных студентов[17], а также совместно рассматривал проект нового Университетского устава[18]. Однако глубина конфликта была столь значительной, что ситуация сдвинулась с мертвой точки лишь в преддверие Февральской революции. Московские студенты по-прежнему активно отзывались на репрессивные действия правительства. Ректор Университета в 1911–1917 гг., М. К. Любавский, в своем угодливом свидетельстве отмечал среди московского студенчества следующие настроения: «Волнения, происходившие в последнее время в высших учебных заведениях (имеются в виду Коммерческий и Сельскохозяйственный институты, Высшие женские курсы), в конце концов, перекинулись и в университет... Сначала были выкинуты лозунги: “Долой войну!”, “Долой самодержавие!”... Когда же эти лозунги не нашли себе большого сочувствия, стали агитировать за учинение протеста против осуждения трамвайных служащих и расчета рабочих Путиловского завода. …Какие-то подпольные силы во чтобы то ни стало хотят поднять учащуюся молодежь, прибегая ко всяческой агитации»[19].

Ю. В. Романов, проанализировав периодику января-апреля 1917 г., в своем докладе показал, какая обстановка сложилась в Московском Университете перед приходом к власти большевиков[20]. При всей неэтичности поступка профессора А. Э. Вормса (1868–1939), покинувшего Университет в связи с «делом Кассо» в ряду других преподавателей и вернувшегося по просьбе нового министра народного просвещения графа П. Н. Игнатьева (1870–1945)[21], нарушив тем самым джентльменское соглашение в отношении своих принципиальных коллег, нельзя не признать справедливой точку зрения, которая высказывалась меньшинством: университетская наука находилась под угрозой, и застывшая научная жизнь нуждалась в возрождении. Кроме того, уже застарелый к тому времени конфликт требовал своего разрешения: единственным выходом было возвратить Университету его автономию, на что царское правительство не решилось на протяжении всех шести лет противостояния.

События февраля-марта 1917 г. принесли собой поворот в отношении сложившейся проблемы. Мануйлов, возглавивший министерство народного просвещения России в первом составе Временного правительства[22], санкционировал ревизию университетской жизни: увольнение назначенного, а не избранного, ректора и профессоров, возвращение ушедших в 1911 г. преподавателей, выборы нового ректора Московского Университета. Им стал М. А. Мензбир (1855–1935)[23], поддержавший Мануйлова в противостоянии с Кассо[24]. В итоге в апреле 1917 г. Университет восстановил свою самостоятельность, еще более демократизировавшись уже на фоне новых событий. Тем самым, к моменту провозглашения в России Советской власти Университет вернул свои свободы. При этом радикализация в кругах студенчества усугублялась: в аудиториях непрерывно шли митинги, так называемая «студенческая милиция» раздавала оружие и объявила себя независимой от Правления университета[25]. Корпорация была не готова к насаждению порядков, которые бы пересматривали результаты достигнутой победы. Одной из текущих задач, стоявших по-прежнему весьма остро, – используя полученные в борьбе с царским министерством завоевания, нормализовать учебный и научный процесс, чего требовали и сами студенты, например, физико-математического факультета[26].

Революция сказалась и на внутренней жизни Университета, где в июле 1917 г. обсуждались вопросы демократизации замещения должностей и управления. Министерство народного просвещения провело совещание по вопросам высшей школы с участием представителей Совета Университета. На основе выработанных предложений Временное правительство издало постановления об участии приват-доцентов и ассистентов в собраниях факультетов и заседаниях Совета, об участии студентов в комиссиях по распределению стипендий и пособий, освобождению от платы и др.[27] Эта и другие проблемы, порожденные новой образовательной и кадровой политикой в вузах со всей очевидностью беспокоили Университет в дальнейшем[28].

Результаты первых шагов большевистского правительства в области высшего образования следует признать в целом разрушительными. В отношении Московского Университета декреты и постановления ВЦИК усугубляли те негативные последствия, от которых Университет еще не избавился со времени «дела Кассо». В соответствии с Декретом ВЦИК и СНК РСФСР от 9 (22) ноября 1917 г. «Об учреждении Государственной комиссии по просвещению» общее руководство народным просвещением поручалось этому органу в лице народного комиссара[29]. Все функции, прежде выполнявшиеся министром народного просвещения и его товарищами, также возлагались на Комиссию по народному образованию. Тем самым, новая власть взяла курс на бюрократический контроль над университетской жизнью, в чем следует видеть фактическое восстановление курса царского правительства.

Другим последствием периода 1911–1916 гг. было «распыление кадров». Ситуация усугубилась различным отношением прежнего студенчества и преподавателей Московского Университета к событиям Октября 1917 г., а вместе с тем и к новым студентам, которые должны были пополнить и даже заменить прежних учащихся. Последним, с точки зрения Советской власти, следовало покинуть советские вузы в виду своего непролетарского происхождения[30]. Не меньшие опасения вызывал санкционированный большевиками приток наставников, в большинстве своем не отличавшихся научной подготовкой, а призванных в Университет с тем, чтобы насаждать среди студентов и молодых преподавателей новую идеологию. Нужно отметить, что «красная профессура» отличалась не только низкой профессиональной подготовкой в той или иной области знаний[31], но и в марксизме разбиралась не лучшим образом.

Положение, в котором оказались студенты и преподаватели, их настроения, а также ситуация, сложившаяся к 1922 г. в университетской науке, вполне здраво, с наблюдательностью и болью за свою alma mater описано одним из ведущих ученых того времени, деканом физико-математического факультета (в 1921–1922), корпорация которого особенно ратовала за восстановление нормальной научной и учебной жизни в Университете, В. В. Стратоновым (1869–1938). В его воспоминаниях о тех годах призраки прошлого, встречаясь с призраками будущего, в новом обличье вновь встают перед глазами: «Московский университет был лишен автономии в 1920 г. Но он еще оставался очагом свободной мысли и чистой науки. Он оставался также и рассадником общечеловеческой, а главное – внеклассовой культуры»[32]. Однако СНК уже запустил процесс «большевизации» Университета[33]. Стало очевидным, что высшая школа по-прежнему нуждается в защите: как и в 1908-м, в 1920-м выборное Правление Университета было заменено назначенцами[34].

Открытый разгром Университета начался в 1921 г. Первую атаку на alma mater изнутри повели представители бывшего историко-филологического факультета – гуманитарии оказались менее стойкими, чем математики, хотя в деле борьбы за обновление университетской жизни в большевистском духе не было равных медикам. Воплощением идейного оппортунизма среди гуманитариев стал профессор А. В. Кубицкий (1880–1937), своим переходом в стан сторонников Наркомпроса снискавший себе неуважение как коллег, так и студентов. Последние даже позволяли себе явно оскорбительные выражения в его адрес[35]. Возглавил советский крестовый поход на Университет знаменитый М. Н. Покровский (1868–1932). «Юридический факультет был сокрушен первым»[36]. Эти факты весьма примечательны. Именно с факультетов, ставших в 1-м МГУ наследниками прежних студенческих корпораций историков, филологов и юристов, выйдут наиболее яркие (помимо физиков и математиков) и деятельные оппозиционеры конца 1920-х гг., противостоявшие сталинщине и ставшие ее жертвами.

Новым инородным телом внутри Университета стал рабфак (торжественно открыт в 1-м МГУ 5 октября 1919 г.)[37]. Непривычное и явно неуниверситетское поведение рабфаковцев, выражавшееся, в частности, в произвольном захвате лучших аудиторий, дополнялось их низкой подготовкой по изучаемым дисциплинам, а также неоправданным и нездоровым карьеризмом. Неприглядности этой картине добавляло еще и то, что студенты-коммунисты были развращены партийными привилегиями[38].

Обучение не признает привилегированных классов, каким почувствовали себя, по выражению Стратонова, «новые хозяева Университета». Столкновение было тем более явным, что прежнее московское студенчество, подавляющая часть которого состояла из потомков разночинской интеллигенции, еще не сошло со сцены и по-прежнему представляло собой лучшую, наиболее образованную и демократическую часть российского общества[39]. Но если для «пролетарских студентов» обучение в вузе чаще всего было лишь средством, то для ставших чуждыми новой власти прежних студентов оно всегда оставалось главной целью[40]. В нарождающемся советском социуме их отличали «невероятные лишения и жажда знания»[41]. Подобная характеристика вполне соответствует стремлениям и облику Шаламова, оказавшемуся в Москве несколько позже, в 1924 г., хотя к разночинцам он относился лишь отчасти. Однако для всех без исключения учащихся лишения были связаны с тем, что прежние общежития Университета были захвачены для обустройства в них все возраставших в числе советских бюрократических учреждений. Студент, выселенный из своего дома, или вновь пришедший в него был вынужден работать, чтобы снимать себе угол, или жить по знакомым и родственникам – картина до боли знакомая сегодня и выдаваемая за нормальную. По свидетельству Стратонова, осень 1922 г. добавила испытаний, выпавших на долю «бывших», став отправной точкой распада прежнего студенчества, которое «разметали в Соловки, в Архангельский район, в Сибирь...»[42].

Реакция новых vis-à-vis старого Университета на требования, предъявляемые к уровню подготовки, сказалась через полгода. Иллюзии быстро разрушались, и уже к началу 1922 г. наметился массовый исход «рабочей» молодежи из Университета, куда она попадала безо всяких испытаний, отмененных еще в 1918 г.[43] Тяготы Гражданской войны, голод, отсутствие зримых перспектив привели к наводнению Москвы выходцами из провинции, любыми путями добивавшимися лучшей участи. Они рассматривали новые советские учреждения, а также Университет, как средство спасения и, как сейчас модно выражаться, в качестве «социального лифта».

Нужно отдать должное старой профессуре и прежним педагогическим кадрам: предвзятого отношения к новым студентам не было. Напротив, при Университете были открыты подготовительные курсы[44], которые подтягивали выходцев из Единой трудовой школы[45] к приемлемому уровню подготовки, который бы позволил им заниматься уже на студенческой скамье[46]. Шаламов также стал выпускником подобных этим курсов, правда, не университетских, а организованных педагогами старых классических гимназий (см. ниже). Еще неразложившаяся среда, из которой выходили прежние студенты, одинаково реагировала на свершившиеся изменения независимо от того, был ли ее представителем декан факультета или сын вологодского священника, сходным образом относившиеся к внутреннему облику «пролетарских» студентов.

Другой проблемой для Университета стала дезорганизация учебного процесса. Еще 8 июля 1918 г. в НКП прошло Всероссийское совещание представителей высших учебных заведений, обсудившее проект реформы высшей школы. В подготовке проекта участвовали профессора П. К. Штернберг и М. А. Рейснер. В качестве высшего управляющего органа Университета предлагался Народный совет, в состав которого, как и прежде, входили бы профессора, студенчество, но также представители НКП и других советских организаций. Создание Народного совета преследовало цель ликвидировать корпоративную замкнутость университета. Для этого сам Народный совет не должен был представлять единого органа, а подразделялся на ассоциации – научную, учебную и просветительную. Проект был призван открыть двери Университета для широких масс, но большинство участников совещания отнеслись к нему отрицательно. Ректор Мензбир по-прежнему отстаивал идею автономии Университета, за которую велась столь упорная борьба еще при царском режиме. Столкновение двух мнений первоначально не разрешило и второе совещание, начавшее свою работу 4 сентября 1918 г. А 20 января 1919 г. при НКП постановлением коллегии отдела высших учебных заведений был создан Государственный Ученый Совет (ГУС), в обязанности которого, в частности, входило рассмотрение и переработка учебных планов вузов. Этому должны были способствовать предметные комиссии, которые решали вопросы о количестве дисциплин, методике их преподавания, их содержательной части[47]. Вмешательство молодых неопытных преподавателей и красной профессуры, в большинстве своем откровенно невежественной и проводившей прежде всего партийную линию, превратило предметные комиссии в «безвольные орудия коммунистической власти»[48]. Университет охватила кружковщина и кампанейщина: прежние организации (студенческая и стипендиальная комиссии), а также новые органы (тройки содействия и др.)[49] активно использовались партийными студентами в своих личных целях, в том числе как средство борьбы с несогласными и с теми студентами, которые представлялись им чуждыми новому обществу. В целом этому способствовала политика Советского правительства в области образования. Так, декретом СНК РСФСР от 19 ноября 1920 г. «О реорганизации преподавания общественных наук в высших учебных заведениях РСФСР» при НКП образована Комиссия для коренного пересмотра преподавания общественных наук в высших школах РСФСР. Комиссии вменялось в обязанность не позднее 15 января 1921 г. представить на утверждение СНК новые учебные планы факультетов и отделений по общественным наукам, а также списки лиц, которым может быть поручено их преподавание[50]. А в последний день 1920 г. состоялось первое партийное совещание по вопросам народного образования и осуществления реформы высшей школы, созванное по инициативе В. И. Ленина. В резолюции совещания подчеркивалась необходимость политического завоевания высшей школы, политического воспитания студентов и подготовки возможно большего количества специалистов, вышедших из рядов пролетариата[51]. Все это говорит о том, что покорение вузов давалось новой власти с трудом несмотря на сильнейшее давление «сверху».

Начало созданию новых преподавательских кадров положило «Постановление об учреждении институтов по подготовке красной профессуры» (11 февраля 1921 г.)[52]. Однако поначалу узкопартийная направленность преподавания во вновь образованных Советской властью вузах обусловила в середине 1920-х гг. отток из них учащихся в другие учебные заведения, в том числе и в Университет, по причине низкого качества образования. Среди них оказался один из ведущих представителей антисталинской оппозиции из числа московских студентов Гдалий Мордкович (Маркович) Мильман (1907–1938), первоначально учившийся в Академии Коммунистического Воспитания имени Н. К. Крупской[53], но переведшийся на этнологический факультет 1-го МГУ в 1925 г.[54]

Упадок Университета был столь стремительным и явным, что на конференции по делам высшей школы, устроенной Наркомпросом летом 1921 г. и проходившей в здании Московской Консерватории, один из петроградских профессоров заявил: «Здесь говорят о Московском университете. Но он уже в развалинах! Это – деталь, на которой не стоит останавливаться»[55]. Однако, «неравная борьба имела предрешенный исход»[56]. Реакцией на организованную старой профессурой в феврале 1922 г. забастовку Университета было воззвание народного комиссара просвещения А. В. Луначарского (1875–1933), написанное, как при Кассо, «языком старых грозных министерских циркуляров»[57].

Ко всем указанным проблемам, а также к политико-идеологическому противостоянию примешивались голод, нищета (профессор до забастовки получал 25 рублей в месяц), нехватка препаратов, реактивов, приборов и т. п. 28 января 1922 г. Правление 1-го МГУ рассмотрело вопрос о положении на физико-математическом факультете, ставшем центром борьбы, в связи с тем, что в первой половине января руководство факультета во главе со Стратоновым провело общее собрание факультета, на котором были выдвинуты требования материального характера и принята резолюция о прекращении занятий. Правление 1-го МГУ отменило эту резолюцию и заверило преподавателей, что вопросы с зарплатой будут урегулированы. Вскоре правительство повысило профессорское жалование[58]. Кроме того, Наркомпрос, как и царское правительство в 1905 г., поставил на повестку дня вопрос о закрытии многих учебных заведений. Стратонову и его сторонникам одним из средств избежать этого, виделось введение частичной оплаты обучения[59]. Советская власть, провозгласившая это недопустимым[60], была вынуждена надолго вернуться к этой непопулярной буржуазной мере[61]. В годы пребывания в Университете Шаламова Правление и различные комиссии пристально следили за доходами студентов и их родных, не пропуская возможности повысить плату[62]. Чтобы снизить сумму оплаты или же вовсе снять с себя это тяжкое бремя, студентам и их родителям приходилось собирать множество документов, подтверждавших материальное положение[63]. Двадцать шестого июня 1922 г. декретом СНК РСФСР «Об обеспечении стипендиями пролетарского студенчества» для слушателей вузов, «принадлежащих к пролетариату и трудовому крестьянству», вводились государственные и допускалось учреждение частных стипендий. Число государственных стипендий определялось на каждый год особым постановлением СНК. В состав стипендий входили: продовольственное и вещевое снабжение общежития, денежные выдачи[64].

«Москвичи» несмотря даже на жестокие выпады «питерцев» продолжали отстаивать свои интересы вплоть до августовских арестов 1922 г. Двадцать второго августа этого года были отстранены от работы Кизеветтер, Новиков, Стратонов, арестован Байков. Ректор В. П. Волгин обратился в ГПУ за разъяснениями[65]. Уже через два дня на этот запрос последовал вполне внятный и однозначный ответ, «что профессор Стратонов Всеволод Викторович 17 августа с. г. арестован за антисоветскую деятельность. На основании Декрета СНК от 30 июля 1919 г. “Об ограничении прав на вознаграждение лиц, привлеченных к следствию или суду” гр-н Стратонов В. В. подлежит немедленному увольнению со службы и лишению со дня ареста получаемого им до сих пор содержания»[66]. На заседании физико-математического факультета 13 сентября было заслушано письмо Стратонова с прощальным приветствием и выражением признательности за доверие во время его нахождения на посту декана со стороны членов факультета. В свою очередь, заседание факультета выразило глубокую благодарность своему бывшему декану за самоотверженное исполнение своих обязанностей в самое тяжелое для факультета время и высказало желание видеть его снова и возможно скорее[67]. А уже 30 сентября немецкий пароход «Oberbürgermeister Haken» увозил из Петрограда в Штеттин группу высланных из Москвы, вместе с их семьями. Среди них находились профессора Московского университета Байков, Бердяев, Ильин, Кизеветтер, Новиков, Франк и Стратонов»[68].

Вслед за этим началось новое наступление правительства на гуманитарные факультеты. Первого ноября 1922 г. СНК РСФСР внес изменения в перечень социально-экономических дисциплин, обязательных для преподавания в вузах РСФСР. В научный минимум были включены три предмета: исторический материализм, капитализм и пролетарская революция, политический строй и социальные задачи РСФСР (Октябрьский переворот и его причины, Конституция РСФСР, внутренние и международные задачи РСФСР)[69]. А уже 14 декабря того же года был обнародован циркуляр ЦК РКП(б) «О работе партийных организаций в вузах и рабфаках», в котором констатировалась «необходимость усиления идейного влияния партийных организаций на работу высшей школы». Подчеркивалось, что «партия должна пропитать своим идейным влиянием самую работу школы. Партийные организации должны принимать участие в подборе преподавательского состава вузов и рабфаков, в разработке и проведении новых методов преподавания, использовать студентов-коммунистов для организационной, агитационно-пропагандистской и культурно-просветительной работы как внутри партии, так и среди беспартийных»[70].

Последующие годы были отмечены укреплением партийной линии в управлении Университетом в целом и посвящены работе над вопиющими ошибками, допущенными в первые годы советского реформирования высшей школы. Декретом СНК РСФСР от 18 февраля 1924 г. было утверждено новое «Положение о рабочих факультетах». В нем перед рабфаками ставилась задача подготовки к занятиям основного курса Университета исключительно лиц из среды пролетариата и трудового крестьянства. Однако продолжительность обучения на дневных рабочих факультетах увеличивалась до трех[71], а на вечерних до четырех лет, что говорит о недостаточности прежних года-двух, отпущенных для закрытия пробелов в знаниях, а также о сохранении низкого уровня образования и стремления к нему в рабочей и крестьянской среде[72]. Другой проблемой было освободить Университет от роли «социального лифта» (об этом уже говорилось выше) и, в том числе с этой целью оптимизировать число учащихся. Декретом СНК СССР от 16 апреля 1924 г. было объявлено сокращение до конца текущего года наличного количественного состава учащихся в вузах РСФСР[73]. Кроме того, это говорит о том, что Советская Россия оказалась не в состоянии использовать в ближайшие годы всех оканчивающих вузы студентов различных категорий по их специальностям.

Таким образом, к моменту появления Шаламова в Московском Университете последний «стал ареной для сведéния дальнейших счетов и с профессурой и с несчастным студенчеством»[74]. В научном отношении, что особенно касается преподавания гуманитарных наук, положение было самое плачевное.

«Постановление об организации факультетов общественных наук», принятое 4 марта 1921 г.[75], фактически разрушало прежнюю систему, не предлагая взамен практически ничего. Этим документом было также предусмотрено создание в Московском Университете правового отделения в составе ФОН[76]. Однако тот факт, что факультет советского права, на который поступил Шаламов[77], будет основан только в 1925 г. в результате разделения ФОНа (на факультет советского права и этнологический факультет), говорит о том, что ни сам предмет изучения, ни его место в истории и структуре самой новой советской юридической науки были крайне неопределенными[78]. Например, лекции А. Я. Вышинского (1883–1954) и его книги, в которых ставились и разрешались вопросы советского права, были поверхностны и не производили впечатления. Не говоря уже о том, что в отношении тогдашнего ректора Университета студенты позволяли себе откровенно неуважительные отзывы и поступки[79]. Но вместе с тем существовали работы блестящего российского юриста, специалиста по налоговому праву Западной Европы и Советской России, профессора Московского Университета П. П. Гензеля (1878–1949), который стал одним из первых «невозвращенцев» от науки (остался за границей в 1928 г., не вернувшись из командировки), а также профессоров Рейснера, Иоффе, Вольфсона и др.

Университет продолжал бороться за сохранение образовательного и культурного уровня молодежи. Профессор Я. С. Пржеборовский в своем докладе Правлению 1-го МГУ, сделанном им 26 ноября 1925 г., предложил организовать при Университете Народный (Воскресный) университет для широких масс с целью повышения общего образования населения. Докладчик отметил, что одной из задач, которые должны осуществляться 1-м МГУ, является культурно-просветительская работа среди широких масс трудящихся. Предлагалось организовывать по воскресеньям циклы лекций-бесед по естествознанию и общественным наукам. Деятельное участие в проведении подобных лекций, которые стали проводиться с 15 декабря того же года, приняли профессора физико-математического и этнологического факультетов А. И. Абрикосов, Г. С. Колеснев, Г. Ф. Мирчинк, Я. С. Пржеборовский, М. В. Сергиевский и И. Д. Удальцов[80].

В 1924 г. Варлам Шаламов приедет в Москву, клокочущую «социальными сражениями», а спустя два года шагнет в двери Московского Университета, который только вступал в следующий этап своей истории совершенно не похожим на Университет царского времени и еще не приобретшим своего нового лица.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] О своем переезде в Москву и поступлении в Московский Университет В. Т. Шаламов упомянет в своей автобиографии, составленной им в 1964 г. и озаглавленной «Несколько моих жизней»-«Моя жизнь» (РГАЛИ. Ф. 2596, оп. 2, ед. хр. 78; см. также здесь – URL: shalamov.ru/library/27).

[2] Так назвала Шаламова И. П. Сиротинская (1932–2011) в своих воспоминаниях: «Дверь передо мной распахнул настежь высокий ярко-голубоглазый человек с глубокими морщинами на обветренном лице. Викинг! (В книжности В. Т. меня упрекал, но «викингом» ему быть нравилось, даже в стихи это вошло) (Сиротинская И. П. Мой друг Варлам Шаламов. М., 2006. С. 8) и в интервью, которое она дала корреспонденту газеты «Московский комсомолец» В. Копыловой (Копылова В. Викинг колымского ада // Московский комсомолец. 18. 06. 2007. № 24492).

[3] Хотя его незаконченное юридическое образование откликнется ему в 1938 г. сфабрикованным «делом юристов»:

– Я, собственно, не юрист, но учился в Московском университете на юридическом во второй половине двадцатых годов.

– Значит, юрист (курсив мой – С. А.). Вот и отлично. Сейчас ты сиди, я позвоню кое-куда, и мы с тобой поедем (Шаламов В. Т. Заговор юристов (Колымские рассказы) // Шаламов В. Т. Собр. соч.: в 6 тт. М., 2004. Т. 1. С. 190). См. также: Шаламов В. Т. Галина Павловна Зыбалова (Перчатка, или КР-2) // Там же. М., 2004. Т. 2. С. 314–315.

[4] Это название Московский Университет носил в 1918–1930 гг. Двадцать шестого августа 1919 г. в Москве был образован один государственный университет, объединивший в себе бывший императорский Университет (1-й МГУ), Московский высшие женские курсы (2-й МГУ) и бывший университет имени А. Л. Шанявского (3-й МГУ).

[5] Выявленных и опубликованных воспоминаний студентов Университета 1920-х гг. не так много, что заставляет со вниманием и со всей строгостью относиться к любым вновь обнаруженным свидетельствам о том времени. В связи с этим особо следует отметить записки некоего Ивана Михайловича Павлова, который так же, как и Шаламов, обучался в 1925–1928 гг. на факультете советского права. Они были случайно обнаружены профессором Д. Керансом в Гуверовском архиве Стэнфордского университета (шифр – HA MS DK 268/P 328 A 3) и опубликованы в России в 2001 г. (Павлов И. М. 1920-е: революция и бюрократия. Записки оппозиционера. СПб., 2001). Описание как атмосферы, царившей в Москве и в Университете, так и характеристики событий и исторических деятелей того времени у Павлова и Шаламова, весьма схожи. Однако проблема подлинности как записок, хранящихся в так называемой «Папке Павлова», неизвестно как попавшей в Гуверовский архив в 1950 г., так и других воспоминаний, имеющихся в фондах, сохраняется (Там же. С. 4–5). Отчет в этом себе отдает и директор издательства «Iskra Research» Ф. Крайзель в краткой характеристике, предпосланной им в предисловии к изданию «Записок Павлова» (Там же. С. 6).

[6] Временные правила об управлении высшими учебными заведениями ведомства Министерства народного просвещения // ПСЗРИ III. Т. 25. № 26692. СПб., 1908. С. 658–659. См. также: Гревс И. М. Временные правила 27 августа об управлении университетами и освобождение науки // Право. 1905. №36. 11 сент. С. 2933. Иванов А. Е. Университеты России в 1905 г. // Исторические записки. Т. 88. М., 1971. С. 121–122; Аврус А. И. История российских университетов: очерки. М., 2001. Гл. 4 (данное издание не имеет пагинации; текст в нем разделен на главы и пункты, на которые здесь и приводятся ссылки); Красножен Н. А. Общественная мысль России о реформе высшего образования в начале XX в. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 2007. Анализ исследований, посвященных участию студентов и преподавателей Университета в общественной жизни в конце XIX в. вплоть до 1917 года, см.: Маркин В. Л. Студенты и преподаватели Московского университета в общественно-политической жизни России начала XX века. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 2009.

[7] В связи с революционными событиями в Москве, в которых студенты принимали самое активное участие, занятия во всех вузах были прекращены, начиная с 17 января 1905 года, и возобновились только осенью 1906 года.

[8] Министр народного просвещения с 1 (14) января 1908 по 25 сентября (8 октября) 1910 г. См. также: Отечественные университеты в динамике золотого века русской культуры / Под ред. Е. В. Олесенюка. СПб., 2005. Гл. 5.2 (URL: www.lexed.ru/pravo/theory/olesek2006/?52.html).

[9] Появившееся в Петербурге и принявшее институциональные формы это движение самораспустилось в начале 1911 г., но его идейные последователи имелись во всех вузах, в том числе и в Московском Университете. См.: Омельянчук И. В. Партии академического порядка // П. А. Столыпин. Энциклопедия (URL: www.stolypin.ru/encyclopedia/?ELEMENT_ID=366).

[10] Управляющий министерством народного просвещения с 25 сентября (8 октября) 1910 г., министр – со 2 (15) февраля 1911 по 26 ноября (9 декабря) 1914 г. См.: Фёдорова Н. А. Кассо, Лев Аристидович // П. А. Столыпин. Энциклопедия (URL: www.stolypin.ru/encyclopedia/?ELEMENT_ID=409).

[11] ЦИАМ. Ф. 418. Журнал заседаний Совета Московского Университета от 28 января 1911 года.

[12] ОСДИМУ за 1911 год. М., 1912. С. 19–20.

[13] О максимальном сроке пребывания студентов императорских университетов на факультете», который регламентировал время нахождения учащихся в учебных аудиториях // ЖМНП. 1911. Ч. 34. С. 43–44.

[14] ОСДИМУ за 1911 год. С. 20.

[15] ЦИАМ. Ф. 418. Журнал заседаний Совета Московского Университета от 1 февраля 1911 года.

[16] ОСДИМУ за 1911 год. С. 20–21; ГАРФ. Ф. 102, оп. 103, ед. хр. 42, ч. 5, лит. «А», л. 45; Сперанский Н. Конфликт г. Кассо с Московским университетом. М., 1911; Вернадский В. И. 1911 год в истории русской умственной культуры // Ежегодник газеты «Речь». СПб., 1912. С. 335–336; Назарьева О. Е. Научно-педагогическая и общественно-политическая деятельность профессора А. А. Мануйлова. Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. М., 2009.

[17] ОСДИМУ за 1911 год. С. 20.

[18] ОСДИМУ за 1915 год. М., 1916. С. 221.

[19] Академик М. К. Любавский и Московский университет / Под ред. А. Я. Дегтярева, А. В. Сидорова. М., 2005. С. 173–174.

[20] Романов Ю. В. Наука и власть: наследие Л. А. Кассо // Труды научной конференции студентов и аспирантов «Ломоносов-99». История. М., 1999. С. 76–80.

[21] Министр народного просвещения с 9 (22) января 1915 по 27 декабря 1916 (9 января) 1917 г.

[22] Министр народного просвещения со 2 (15) марта по 4 (17) июня 1917 г.

[23] Ректоры Московского университета (Биографический словарь) / Сост. В. В. Ремарчук. М., 1996. С. 147–151.

[24] Романов Ю. В. Наука и власть: наследие Л. А. Кассо. С. 76–80.

[25] УЗ МГУ. М., 1940. Вып. 51. С. 54.

[26] Там же.

[27] ОСДМУ за 1917, 1918, 1919 год. М., 1920. С. 5.

[28] Аврус А. И. История российских университетов: очерки. Гл. 5.

[29] Декреты Советской власти. Т. 1. М., 1957. С. 59–62.

[30] «Совет Народных Комиссаров 2 августа сего года постановил: Поручить Народному комиссариату по просвещению подготовить немедленно ряд постановлений и шагов для того, чтобы в случае, если число желающих поступить в высшие учебные заведения превысит обычное число вакансий, были приняты самые экстренные меры, обеспечивающие возможность учиться для всех желающих, и никаких не только юридических, но и фактических привилегий для имущих классов не могло быть. На первое место безусловно должны быть приняты лица из среды пролетариата и беднейшего крестьянства, которым будут предоставлены в широком размере стипендии» (Постановление СНК РСФСР о преимущественном приеме в высшие учебные заведения представителей пролетариата и беднейшего крестьянства от 2 августа 1918 года // Декреты Советской власти. М., 1964. Т. III. С. 137–138).До 2 августа 1918 года в Университет на 2350 мест было подано 2632 заявления от выпускников школ; после этой даты количество заявлений возросло до 5832, преимущественно от лиц не имевших законченного среднего образования (Бутягин А. С., Салтанов Ю. А. Университетское образование в СССР. М., 1957. С. 133).

[31] «…была влита крупная доза “красной профессуры” из состава коммунистической партии, объявившей вдруг некоторых из своих видных членов... профессорами Московского университета. Как правило, аудитории этих профессоров представляли аравийскую пустыню (Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы (Воспоминания о забастовке 1922 г.) // Историко-астрономические исследования. Вып. XXIII: На рубежах познания Вселенной / Под ред. А. А. Гурштейна. М., 1992. С. 413). См. также: Козлова Л. А. Комплектование Института красной профессуры. 1920-е годы // СЖ. 1997. № 4. С. 209–220.

[32] Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 410.

[33] См. также: Аврус А. И. История российских университетов: очерки. Гл. 6.1.

[34] Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 411. См. также: Хоменко Е. В. Политико-правовое регулирование высшего образования в Советском государстве (октябрь 1917 – конец 1920-х годов). Диссертация на соискание ученой степени кандидата юридических наук. Нижний Новгород, 2006.

[35] Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 412.

[36] Постановлением НКП РСФСР от 12 февраля 1918 года были упразднены юридические факультеты российских университетов, «ввиду совершенной устарелости учебных планов... полного несоответствия этих планов требованиям научной методологии». Срок ликвидации был продлен до 15 марта 1919 г. Кафедры политической экономии, статистики, финансового права, международного права, русского государственного права временно, до организации факультета общественных наук (ФОН), переводились в ведение историко-филологических факультетов, а профессоры считались выбывшими из состава юридического факультета (ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 1, ед. хр. 154); Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 413.

[37] Декрет СНК РСФСР о рабочих факультетах. 17 сентября 1920 года // СУ РСФСР. 1920. № 80. Ст. 381; Главой рабфака в Московском Университете стал М. Н. Покровский. По этой причине новую структурную единицу в обиходе называли просто Покровским рабфаком.

[38] Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 419. Сходную характеристику студентам-рабфаковцам и их взаимоотношениям со старым студенчеством дает в своих записках Павлов. Последний сам был выпускником рабфака Кубанского педагогического института, обучаясь там в 1922–1925 гг. Павлов отмечает, что «всякий отстающий в учебе, по требованию большинства слушателей академической группы, беспощадно исключался (Павлов И. М. 1920-е: революция и бюрократия. С. 30). Автор «Записок» отмечал стремление рабочей и партийной молодежи овладевать знаниями, но при этом подчеркивал, что именно «рабфак являлся прочной опорой советской власти», а его партийные студенты играли заметную роль в различных организациях, комиссиях и т. п. (Там же. С. 29–31).

[39] Петрова Т. Э. Студенчество начала XX века как объект социолого-биографического анализа // СИ. 1999. № 3. С. 120–125.

[40] Ср. описание внешнего облика пролетарских студентов, а также их идейное противостояние с прежним студенчеством и старой университетской профессурой, которое весьма схоже с тем, что отмечает в своих воспоминаниях Стратонов (Павлов И. М. 1920-е: революция и бюрократия. С. 52–53).

[41] Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 417.

[42] Там же.

[43] Декрет о правилах приема в высшее учебное заведение РСФСР // Декреты Советской власти. Т. III. С. 141. В связи с этим 10 ноября 1918 г. были отменены дипломы и свидетельства, дающие права или преимущества при поступлении в вузы. Студенты получили право сдавать испытания в любое время по взаимному соглашению с профессором и получать соответствующее удостоверение как от экзаменатора, так и от вуза независимо от года поступления и времени пребывания в вузе. Основанием стало Постановление НКП «Об отмене государственных экзаменов и об изменении порядка производства всякого рода испытаний студентов в высших учебных заведениях» (СУ РСФСР. 1917–1918. № 84. Ст. 885).

[44] «Первой ласточкой» введенных позднее новшеств стало выступление П. К. Штернберга 20 мая 1918 г. на заседании Государственной комиссии по просвещению с докладом о проекте реформы высшей школы. Он предлагал разделить Университет на два отделения – научное (оно предназначалось для подготовки научных кадров) и практическое (призванное готовить работников народного хозяйства и государственного аппарата). В докладе также содержалась мысль о создании курсов для рабочих с целью подготовки их к поступлению в Университет (Московский университет за 50 лет Советской власти / Под ред. И. Г. Петровского. М., 1967. С. 31). В январе 1919 года были организованы курсы довузовской подготовки (Ректоры Московского университета (Биографический словарь). С. 153–154). Преподавали там преимущественно молодые университетские профессора. Длительность обучения на них в зависимости от предварительной подготовки составляла 1–2 года. На курсы сразу записалось около 1500 человек. Обучение было бесплатным, учащиеся получали стипендию. Всего в Москве было открыто 45 таких курсов (Из истории Московского университета, 1917–1941 гг. М., 1955. С. 153; Московский университет 1755–1930. Юбилейный сборник. Издание Парижского и Пражского Комитетов по ознаменованию 175-летия Московского университета. Париж, 1930. С. 203). Затем уже, согласно «Постановлению НКП РСФСР об организации рабочих факультетов» от 11 сентября 1919 года, – подготовительные курсы для рабочих (Об организации рабочих факультетов при университетах: постановление Народного Комиссариата просвещения от 11 сентября 1919 года // Хрестоматия по истории советской школы и педагогики: учебное пособие / Ред. А. Н. Алексеев, Н. П. Щербов. М., 1972. С. 90–92). Своим решением от 12 июля 1920 года Правление 1-го МГУ организовало при Университете (наряду с рабочим факультетом) общеобразовательные курсы, которые открылись осенью 1920 г. (ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 1, ед. хр. 344).

[45] Единая трудовая школа (ЕТШ) – название общеобразовательной школы в РСФСР и СССР в 1918–1934 гг. Делилась на начальную школу (школа первой ступени) и среднюю школу (школа второй ступени). См.: Основные принципы единой трудовой школы. От Государственной комиссии по просвещению. 16 октября 1918 г. // Народное образование в СССР. Сборник документов. 1917–1973 гг. М., 1974. С. 133; Декрет ВЦИК РСФСР от 16 октября 1918 года об единой трудовой школе РСФСР (Положение) // СУ РСФСР. 1917–1918. № 74. Ст. 812.

[46] Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 420.

[47] «В июле же (1922 г. – С. А.) утверждается новое положение о высших учебных заведениях. В основу академической жизни этим положением ставятся предметные комиссии. Их составляют все научные работники, принимающие участие в преподавании соответствующих дисциплин, а также представители студентов, “выполняющих учебную повинность” по дисциплинам, данным предметной комиссии, – в количестве, равном половине научных работников. Студенты таким образом участвуют: “в распределении преподавателей между различными учреждениями; в распределении читаемых курсов между преподавательским персоналом; в детальной разработке программ; в обсуждении методов преподавания; в руководстве учебно-вспомогательными учреждениями; в рекомендации пригодных для замещения профессорских вакансий”» (Там же. С. 452; см. также: Декрет СНК РСФСР. Положение о высших учебных заведениях РСФСР. 3 июля 1922 года // СУ РСФСР. 1922. № 43. Ст. 518).

[48] УЗ МГУ. Вып. 51. С. 60–61; Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 427.

[49] Постановлением НКП от 18 ноября 1918 г. «Об участии студентов в управлении высшими учебными заведениями РСФСР» руководство студенческими делами было возложено на органы студенческого самоуправления – общее собрание студентов вуза, отдельных факультетов, курсов и т. п., а также на советы студенческих старост (Сборник декретов и постановлений Рабочего, и крестьянского правительства по народному образованию. Вып. 2. М., 1918. С. 8–9). 9 октября 1922 года ВЦСПС принял «Положение об организации пролетарского студенчества высшей школы в профессиональные секции». Студенты должны были объединяться в них для активного содействия проведению нового положения о высшей школе (принято в июле 1922 г.), связи с профсоюзами и производством, научной и культурно-просветительной работы, охраны своих академических и материальных интересов (Культурная жизнь в СССР. Хроника. 1917–1927 гг. М., 1975. С. 374)

[50] Известия ВЦИК. 3 декабря 1920 года.

[51] Высшая школа. 1938. №6–7. С. 6–36.

[52] Постановление СНК РСФСР об учреждении институтов по подготовке красной профессуры // СУ РСФСР. 1921. № 12. Ст. 79.

[53] АКВ была образована в 1923 г. на базе бывшего частного Педагогического института имени П. Г. Шелапутина (1911–1919), реорганизованного в Академию социального воспитания (1919–1923). Имя Н. К. Крупской присвоено в 1924 г. До 1934 г. АКВ действовала в Москве, а затем – в Ленинграде, где в 1935 г. была преобразована в Коммунистический педагогический институт имени Н. К. Крупской, существовавший до 1942 г., когда он был объединен с Ленинградским педагогическим институтом имени А. И. Герцена (сейчас – Российский государственный педагогический университет имени А. И. Герцена).

[54] Архив МГУ. Ф. 1, оп. 14 л., ед. хр. 901/1925. Студентам вузов, имевшим зачет не менее чем по двум предметам, предоставлялось право перехода из одного вуза в другой на основании постановления НКП «О порядке перехода студентов из одного высшего учебного заведения в другое» (СУ РСФСР. 1918. № 71. Ст. 770).

[55] Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 431.

[56] Там же. С. 411.

[57] Там же. С. 435.

[58] Московский университет 1755–1930. Юбилейный сборник. С. 221.

[59] Кроме того, в марте 1922 г. Правление МГУ обсудило катастрофическое хозяйственное положение Университета. В принятом постановлении предлагалось разработать проект о введении платы с больных в клиниках и квартирной платы со служащих, пользующихся квартирами в зданиях университета (ОСДМУ за 1922 год. М., 1923. С. 5). Также Правление ходатайствовало перед Моссоветом о снятии с университета расходов по оплате коммунальных услуг. При МГУ была образована Комиссия помощи голодающим (Из истории Московского университета. С. 149). То, что проблема материального состояния Университета не была решена, доказывают сходные обращения профессоров к Советскому Правительству и Правлению Университета в июле и октябре 1925 г. Так, Правление 1-го МГУ заслушало доклад профессора А. В. Кубицкого о приеме Председателем СНК СССР А. И. Рыковым делегации Совета МГУ (в составе: А. В. Кубицкий, Я. С. Ганецкий, А. И. Абрикосов, Д. А. Карпов – представитель от студентов). Члены делегации доложили о крайне тяжелом финансово-хозяйственном положении университета (ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 1, ед. хр. 900). Правление МГУ обсудило вопрос о представлении в Главпрофобр пятилетнего плана восстановления и развития Университета. Ректор Вышинский предложил всем факультетам в недельный срок представить заявки на необходимый ремонт и оборудование учебно-вспомогательных учреждений с распределением работ на пять лет. Общая цифра запланированных расходов составила 25 млн рублей (Там же).

[60] Декрет о правилах приема в высшее учебное заведение РСФСР // Декреты Советской власти. Т. III. С. 141.

[61] Введено 3 июля 1922 г., согласно новому «Положению о высших учебных заведениях Р.С.Ф.С.Р.» (СУ РСФСР. 1922. № 43. Ст. 518).

[62] Пятнадцатого декабря 1924 г. постановлением СНК РСФСР был установлен годовой размер платы за обучение в вузах в зависимости от заработной платы. Плата за обучение колебалась от 25 рублей в год (при заработной плате 50–75 рублей в месяц) до 225 (при заработной плате 301 рубль и выше в месяц). С 1925 г. студенты, получавшие государственные стипендии, были освобождены от платы за обучение. Так, например, Сарра Менделевна (Максимовна) Гезенцвей (1908–1937), одна из близких подруг Шаламова, введшая его в ряды «левой оппозиции», поступив в 1-й МГУ в 1925 г., была вынуждена платить за обучение 27 рублей в месяц, в 1926-м – 63 рубля (Архив МГУ. Ф. 1, оп. 14 л., ед. хр. 272/1925, л. 28), а в 1927 году – 120 рублей (Там же. Л. 29л). Плата увеличивалась, поскольку ее отец, М. А. Гезенцвей, у которого Сарра находилась на иждивении, в 1927 г. стал занимать высокую и хорошо оплачиваемую (оклад 225 рублей в месяц) должность помощника заведующего налогового управления Наркомата финансов (Там же. Л. 30л, 32л). Однако болезнь отца и его уход с работы заставил Сарру поступить на службу в Наркомат путей сообщения (Там же. Л. 33л, 34л), где она получала 175 рублей. В связи с этим она просила снизить ей плату за обучение до 60 рублей и разрешить выплачивать эту сумму в рассрочку (Там же. Л. 31л).

[63] Как известно, в СССР окончательно откажутся от взимания платы за обучение в вузах только в 1956 г. (Народное образование в СССР: сборник документов. 1917–1973. С. 192).

[64] СУ РСФСР. 1922. № 35. Ст. 413. Декрет СНК СССР от 6 ноября 1924 года «О государственных стипендиях для студентов высших учебных заведений» отменил натуральные выдачи и оставил только денежную часть пособия. Обязательными условиями зачисления студента на стипендию являлись рекомендация ячейки РКП(б) вуза и наличие профессионального или кооперативного стажа. По окончании курса стипендиат обязывался прослужить в рекомендовавших его организациях столько времени, сколько он пользовался стипендией. К 1927 году стипендией было обеспечено 40% студенчества, что почти полностью охватило пролетарскую его часть. В 1931 г. стипендией обеспечивались 71,3% учащихся (Штамм С. И. Управление народным образованием в СССР (1917–1936). М., 1985. С. 244–245).

[65] «По распоряжению ГПУ на прошлой неделе арестован ряд профессоров Московского 1-го государственного университета. Доводя об этом до сведения Главпрофобра, Правление университета просит принять меры к выяснению обстоятельств произведенных арестов и в случае, если против задержанных лиц не выдвигается серьезных обвинений, оказать возможное содействие к их освобождению, ибо их отсутствие в самом начале учебных занятий весьма неблагоприятно отразилось бы на ходе университетского преподавания» (Московский университет 1755–1930. Юбилейный сборник. С. 241; ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 4, ед. хр. 2а).

[66] Там же.

[67] ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 1, ед. хр. 587.

[68] Московский университет 1755–1930. Юбилейный сборник. С. 241.

[69] СУ РСФСР. 1921. № 119. Ст. 119; Там же. 1922. № 75. Ст. 929.

[70] Директивы ВКП(б) и постановления Советского правительства о народном образовании за 1917–1947 гг. Вып. 2. М., 1947. С. 9–11.

[71] Декретом СНК РСФСР от 22 августа 1925 г. на дневных рабфаках установлена продолжительность обучения в 4 года (СУ СССР. 1925. Ст. 457).

[72] Там же. 1924. Ст. 190.

[73] Там же. Ст. 468. Декретом СНК РСФСР от 3 июля 1925 г. «Об изменении некоторых статей Положения о высших учебных заведениях» было введено ограничение на поступление в вузы с 17 лет. (Там же. Ст. 363.)

[74] Стратонов В. В. Потеря Московским университетом свободы. С. 455.

[75] Декрет СНК РСФСР от 4 марта 1921 г. «О плане организации факультетов общественных наук российских университетов» // СУ РСФСР. 1921. Ст. 117. Формально ФОН в 1-м МГУ был создан 14 мая 1919 г. отдельным постановлением коллегии НКП и во исполнение постановлений Наркомпроса об упразднении юридического и историко-филологического факультетов, изданного (23 декабря 1918 года) и об организации в университетах факультетов общественных наук (3 марта 1919 года). Целью создания ФОНа определялась подготовка марксистских кадров для преподавания социально-экономических дисциплин. Правда, уже 14 ноября 1919 года общий президиум ФОН (см. ниже) принял решение о прекращении лекционных занятий с 1 декабря 1919 года по 1 апреля 1920 года ввиду отсутствия топлива для аудиторных помещений. Семинарские занятия могли проводиться только по взаимной договоренности профессоров и студентов (ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 6, ед. хр. 4). Факультет открылся в составе трех отделений: экономического, юридико-политического, исторического. На 24 июня 1920 года на юридико-политическом отделении числилось 48 студентов, на историческом – 44 на экономическом – 12 (ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 6, ед. хр. 4, 14).

[76] Первоначально в ФОН входили экономическое, политико-юридическое (правовое) и историческое отделения. Позднее в его составе появились литературно-художественное и этнолого-лингвистическое отделения. При образовании в Москве единого государственного университете в августе 1919 г. все существовавшие в Москве ФОНы объединялись и входили в состав факультета общественных наук 1-го МГУ. Курсы этого факультета, читаемые во 2-м МГУ (бывшие Московские высшие женские курсы) и в 3-м МГУ (бывший университет имени А. Л. Шанявского), если они совпадали с соответствующими курсами 1-го МГУ, закрывались. Таким же образом производилось уплотнение историко-филологических или аналогичных им факультетов этих трех московских университетов. Физико-математические и естественные факультеты объединялись в один факультет, а медицинские факультеты оставались в их настоящем состоянии до объединения всех высших медицинских учебных заведений Москвы в один Московский государственный медицинский институт. Советы трех московских университетов должны были вступить в соглашение на предмет объединения в один орган не позднее 15 сентября 1919 года (Постановление НКП от 26 августа 1919 года «Об объединении московских высших учебных заведений» (Сборник декретов и постановлений Рабочего, и крестьянского правительства по народному образованию. Вып. 2. М., 1919. С. 466). В 1924 г. были объединены экономическое и статистическое отделения ФОНа с экономическим факультетом Института народного хозяйства имени Г. В. Плеханова (бывший Коммерческий институт) в составе Института отделения общественно-педагогическое, литературы и языков ФОН – с педагогическим факультетом 2-го МГУ. Отделение внешних сношений ФОН было закрыто. В составе 1-го МГУ сохранено только правовое отделение ФОН (Декрет СНК СССР «Об изменениях сети высших учебных заведений» от 8 августа 1924 года // Там же. Ст. 680).

[77] Коллегия Главпрофобра постановила преобразовать с 1925 г. правовое отделение ФОН в факультет советского права МГУ (ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 1, ед. хр. 883). Второго апреля 1925 г. на совместном заседании представителей деканатов ФОН, факультета советского права и этнологического факультета начато фактическое преобразование ФОНа в факультет советского права (с отделениями: правовым, экономическим, статистическим, внешних сношений) и этнологический факультет (с отделениями: языка и литературы, археологии и искусствознания, общественно-педагогическим). Перед факультетом советского права была поставлена задача подготовки общественных работников с высшим юридическим образованием (ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 7, ед. хр. 11, 88). Декретом СНК от 17 апреля 1925 г. этнологический факультет был объявлен преемником историко-филологического факультета. Перед новым факультетом поставлена задача подготовки работников в области культурного строительства народов СССР. Первое заседание его деканата состоялось 5 мая под председательством декана профессора В. П. Волгина. Факультетом объявлен прием в количестве 160 человек на отделения: истории материальной культуры (с 26 мая – историко-археологическое), этнографическое, литературное, изобразительных искусств (Архив МГУ. Ф. 18, оп. 1, ед. хр. 37, 74). И, наконец, 25 апреля было объявлено о создании этнологического факультета и факультета советского права. К факультету советского права отошли отделения ФОН: экономическое, статистическое, правовое (ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 1, ед. хр. 883, 900; СУ СССР. 1925. Ст. 199; ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 6, ед. хр. 116).

[78] Ящук Т. Ф. Юридические журналы 1920-х годов как источник по истории советского правоведения // Вестник Омского университета. Вып. 1. Омск, 1999. С. 111–114.

[79] А. Я. Вышинский был ректором 1-го МГУ как раз в то время, когда там учился Шаламов (в 1925–1928 гг.), а в 1923–1925 гг. состоял профессором по кафедре уголовного процесса. Об откровенной ненависти к Вышинскому не только профессуры, но и даже партийного студенчества Павлов также пишет в своих «Записках» (Там же. С. 55–56).

Несколько забегая вперед, следует упомянуть интересное свидетельство, обнаруженное В. В. Есиповым при работе в «фонде Шаламова» в РГАЛИ. В одном из рукописных вариантов «Вишеры», который не вошел в печатную версию, Шаламов пишет: «Я был свидетелем, как на открытом партийном собрании в Коммунистической аудитории в новом здании МГУ ударили по физиономии ректора университета Андрея Януарьевича Вышинского. Вышинский перебивал речи оратора из оппозиции, свистел, вставляя пальцы в рот» (РГАЛИ. Ф. 2596, оп. 2, д. 65, л. 30).

Павлов так описывает данный инцидент в своих «Записках», относя его к концу октября 1927 .: Последнее дискуссионное собрание было созвано… в коммунистической (б. Богословской) аудитории университета. <…> Снова явился в качестве официального докладчика ЦК Ярославский. Оппонентом его на этот раз был член ЦК Х. Раковский. Собрание началось бурно, докладчика все время прерывали гневными и оскорбительными репликами: «Могильщик революции!» «Цербер!» «Предатель!» И т. д. Шум в зале все нарастал и уже через 15–20 минут слова докладчика захлестнул хаос. Все попытки президиума водворить порядок были бесплодны, и Ярославский вынужден был сесть. Выступивший затем Раковский был встречен бешеными аплодисментами оппозиционеров и беспорядочными криками сталинцев. Громовым басом он заглушил выкрики и с большим подъемом говорил около получаса. Речь его произвела сильное впечатление. С криками «Ура!» все как один поднялись со своих мест оппозиционеры.

– Да здравствует ленинская гвардия! Да здравствуют несгибаемые революционеры! Ура! Ура! Ура! – гремело в аудитории и в коридорах. Овация длилась несколько минут. Затем, сняв со сцены Раковского, оппозиционеры, распевая Интернационал, понесли его на руках на Моховую к стоявшей автомашине. В коридоре и во дворе к процессии присоединились комсомольцы и беспартийные студенты. С небывалым подъемом, точно в экстазе, пели волнующий гимн Интернационалу.

Когда процессия, проходя коридором, спускалась по лестнице, ректор университета А. Я. Вышинский выскочил в коридор и глубоко засунув пальцы в рот стал пронзительно свистать. Стоявшие рядом студенты избили его. Били сначала по лицу, а когда он свалился, били ногами куда попало. Потеряв пенсне, с разбитым носом, растрепанный, грязный и жалкий, выбирался он на четвереньках из толпы, поощряемый пинками ног. В последующие затем дни, при его появлении в университете всюду слышались крики студентов:

– Свистун, хулиган, рыжий лакей и т. д. Возмущение студентов было так велико, что Вышинский стал прятаться, боясь показываться публично. Даже райком партии не мог пройти мимо хулиганского поступка Вышинского и вынес ему выговор «за недостойное ректора университета и большевика поведение». Об этом взыскании было сообщено университетской парторганизации. И без того не пользовавшийся доверием и популярностью среди студентов, Вышинский был раздавлен. Так, вероятно, думал и сам Вышинский. Случайно, через Маленкова, об этом инциденте узнал Сталин. Ознакомившись с досье Вышинского, Сталин иначе оценил «подвиг» и «таланты» его. Несколько дней спустя Вышинский был назначен зав. Главпрофобром и замнаркома просвещения. Это было началом его большой карьеры (Павлов И. М. 1920-е: революция и бюрократия. С. 87–88).

[80] ЦМАМ. Ф. 1609, оп. 1, ед. хр. 900, 986.

Об авторе: