Лес

Фронтовой лес – он живой. Сколько раз я ловил себя на мысли, что самый красивый лес – в местах, где не было войны, он просто красивый. А фронтовой – он живой. Весной, когда уходят снега, он виден вам, как тело солдата, со своими шрамами и незажившими ранами окопов, ячеек, воронок и блиндажей, и ты ходишь по нему, читая историю его битвы. Вот на обрывистом живописном берегу маленькой речушки редкие стрелковые ячейки. Это кровавый сорок первый, и если остаться одному, то можно увидеть... 

В лесной тишине под кронами тех же, только молодых елей редкая цепочка солдат копает себе укрытия. Солнце, выскакивая из-за почти сплошных облаков, лучами-стрелами пронзает уже морозный, осенний воздух. Спины под вылинявшими на солнце гимнастерками парят от пота. Мазолистые руки по-крестьянски обстоятельно обхлопывают землю, укрепляя небольшой бруствер. Рядом аккуратно завернутая в шинель винтовка и нехитрые солдатские пожитки. 

Мимо по лесной дороге, преодолев в брод речушку, бредут отступающие войска. Подводы, запряженные умотанными, как и люди, лошадками. В подводах раненые, замотанные в черные от крови и грязи бинты. Полуторки с размочаленными в щепки пулеметными очередями мессеров бортами, и в них, на ящиках и шинелях, раненые. Медсестры – девчонки с седыми от боли, чужой, их, мужиков, солдат, боли, глазами. 

Тяжелые трактора с орудиями на прицепах. Исклеванные, покореженные пулями и осколками щиты. Облупившаяся от стрельбы, почерневшая краска расстрелянных стволов. Кемарят в обнимку с карабинами измученные расчеты. И пехота понуро, серым своим пехотным строем – мимо. Прячет глаза под козырьком касок, стыдливо опускает взгляды, согнувшись на ходу над огоньком самокрутки – вперед.

Лишь бы не столкнуться взглядом с ними, получившими команду остаться на этом рубеже. Последнюю в своей жизни команду, последний приказ. Они понимают и не винят своих спешащих уйти дальше на восток товарищей. У каждого свой рубеж.

Они до своего дошли. Изредка распрямляя спину, утирая ладонями пот со лба, они смотрят на серое, в солнечных колодцах, небо и туда, на запад. Там недавно стихла канонада; значит, те, предыдущие, остались на своем рубеже. Надо торопиться: эта небольшая ячейка станет для них и полем боя, и последним пристанищем. Потом, разложив на маленькой земляной полочке патроны и гранаты, вытерев от песка затвор винтовки, они будут сидеть на дне ячеек, курить в прожженный рукав шинели и опять смотреть на небо, думая о жизни, доме и Душе. 

А дальше, по-мужицки размеренно целясь из винтовки, выбивать из седел мотоциклов солдат в угловатых касках и жабьего цвета форме. Потом выбивать их из густой цепи, бегущей за такими же угловатыми, как каски, танками. А потом прорвавшиеся к замолчавшей опушке леса танки будут хоронить их тела, в бессильной ненависти раскатывая их ячейки гусеницами.

Их так и найдут позже в своих ячейках – в ряд, как на деревенском погосте. Неизвестных героев сорок первого, не сошедших со своих рубежей, жизнями своими осознанно пожертвовавших, спасших страну, давших ей время оправиться, собраться после подлого удара. А враг, что пришел, упрется в следующий рубеж, оставив на том берегу речушки ряд могил с березовыми крестами и такими узнаваемыми угловатыми касками на этих крестах.

Время уронит кресты, каски врастут в землю, а холмы заровняет лес, и в памяти людской останется только ненависть. Без имен... только очертанием в угловатой каске. А окопы их видны: зигзагами змей в несколько рядов прошли они дальше по краю высоты и уперлись в антрацитово-черную жижу болота с кочками, горящими изумрудом мха.

Не прошли они дальше. Не напрасна была жертва. Зарылись, влезли в землю, распоров лес нитями траншей и ходов сообщения. Проредили вековые сосны блиндажами и дзотами, а белые тела берез пустили на дрова для печей и полевых кухонь. Опутались, как пауки в своих гнездах, колючей проволокой и спиралями Бруно.

До сих пор рвет народ сапоги об эту ржавую паутину. А тогда рвались шинели, ватники да тела солдат 42–43-го. Тех, кто каждый день, как тени, сначала с русским «УРРРААААААААААА», потом молча, из болотной трясины шел выкорчевывать вражью паутину из нашего Леса. Шел и оставался в черных окнах безымянным призраком навсегда, так и находят их «фантомами». Ремень с подсумками, на все дырочки застегнутый; лимонка в истлевшем кармане; ботинки с ложкой за черными лентами обмоток; каска, осколком в лоб пробитая; выгнутая в дугу винтовочка со штыком примкнутым и черная жижа с мелкими, как песок, крупинками костей… и хоронить-то нечего. Только посидеть на кочке болотной под хилой березкой, которую Лес солдатику посадил, да, покурив с ним, о нем помолиться, да добрым словом помянуть за подвиг его Великий. И извиниться за память нашу короткую, за то, что пришли поздно. А потом по кочкам, как цапля, дальше, к краю болота, откуда вставали на смерть солдатики наши.

Там, у подножья другой высоты, в русле ручья, до сих пор плачет по своему Герою, истекая расплавленным алюминием, Советский самолет. Это он, прочертя в небе войны над лесом дымную черту, огненной кометой вонзился в орудийные дворики вражеской гаубичной батареи, безнаказанно пятнавшей черными вонючими кляксами воронок Лес. 

И плакала над ним старая сосна янтарной смолой из посеченного ствола, и сейчас плачет. И видела она, как, словно причудливые черные, не умеющие летать птицы, с развевающимися, как крылья, полами шинели разбегались вражеские солдаты. Как не успевшие сбежать метались яркими бензиновыми факелами. А те, кто выжил, потом в бессильной ярости корежили обломки одного живого существа – человека и самолета, слившихся воедино в пламени. Корежили, рвали и тащили, как серые крысы, по своим норам и блиндажам – устилали полы после смерти, мстили унижением за пережитые страх и боль. Но страх поселился в их душах навсегда, и его уже было не вытравить. 

Каждый раз, встающая на том краю болота цепь все дальше и дальше загоняла этот страх в их души. 

Однажды они не выдержали и побежали. Бросили все свои окопы и траншеи, побежали. Вслед за ними, подминая под себя молодую лесную поросль, ползли танки с красными звездами на бортах. Лес не обижался на них за сломанные молодые березки. Он радовался, что к нему придет тишина.

Один из стальных исполинов, вырвавшись вперед, с диким скрежетом подмяв под себя противотанковую пушку, раздавив ее, как черную гадюку, выскочил на другой берег реки, дернулся назад, как солдат, получивший пулю в грудь, качнул орудием и медленно скатился назад, в заболоченную пойму, задымил, а потом лопнул огненным шаром. Как огромная каска с головы убитого, с шипением остывая, сползла в воду черная от солярочной копоти танковая башня. Еще одну братскую могилу принял в себя Лес… А потом наступила тишина на долгие годы.

Лес убрался. Засадил цветами безвестные могилы героев, укрыл их хвоей и опавшими листьями. Травой и дождевой водой округлил рваные края воронок и траншей. Прикрыл и почти превратил в пыль железо войны. Искалеченные войной деревья-ветераны ушли, рухнув старыми исковерканными стволами на землю, и их скрыла молодая поросль. Лишь немногие, как старая сосна, остались стоять, храня в себе и следы, и память о тех годах.

Люди лишь изредка наведываются сюда и ищут, ищут, ищут следы тех его защитников. Иногда Лес подсказывает, где искать. То молодым ростком поднимет солдатскую каску. То уронит старое дерево, корнями которого когда-то укрыл павшего. То весенним ручейком вымоет из бруствера намертво вцепившиеся в землю пальцы. То рассыплет по солдатской кочке побольше алой брусники: глядишь, и заметит человек черенок саперной лопатки.

А вечером, когда стемнеет, он не тревожит людей у костра, и они сидят вместе: живые в грязном камуфляже и павшие в шинелях и ватниках. Сидят, тихо смотрят на костер и молча говорят о своем. Лес – он живой, он понимает, что для них это важно. Это самый важный для них разговор, для тех, кто не забыл, и для тех, кого не забыли. 

Он тихо укрывает их теплым в любое время года туманом и думает: «Жаль, не все живые слышат их молчаливый, самый главный в жизни разговор...»