Январь 1917-го: о скучности газетных предсказаний

В год революционного юбилея вступают у нас неспешно, оглядываясь на лютый мороз и лениво вылезая из-под ёлки. Массированной официальной артподготовки к грядущей дате особо не наблюдается. Да и в свободной или самодеятельной прессе и интернетах злорадные предсказания о «неизбежности повторения…» тоже как-то дежурны, без огонька и предъюбилейной изобретательности. Впрочем, к непосредственным годовщинам Февраля и Октября современная публицистика, скорее всего, ещё встрепенётся.

…А вот 100 лет назад никаких таких исторических дат ещё не было. И российская пресса зимы 1917 года обсуждала злободневные проблемы, но жгучего предчувствия близкой смены власти не было и близко.

Уповая на государство

Шквал критики в адрес правящего режима, запущенный пламенной речью кадетского лидера Павла Милюкова в Государственной думе 1(14) ноября 1916 года, к новому году иссяк. Впрочем, крылатое выражение «Что это, глупость или измена?» в политическую лексику вошло прочно, а основания для негодования будущего министра иностранных дел Временного правительства остались практически теми же, за вычетом убитого под Новый год по новому стилю, 17(30) декабря, Григория Распутина.

1917-й и по старому, и по новому стилю русская печать (подцензурная в условиях военного времени, между прочим) встречала скорее буднично, реагируя на текущие тяготы и тенденции.

Из последних примечательна пробивавшаяся на страницы некоторых газет вера в спасительное воздействие государства, способного, на взгляд наблюдателей из января 1917 года, избавить страну от всех нависших за годы Первой мировой войны проблем. Незыблемость державных устоев на всякий случай преувеличивалась, в этом духе 10(23) января выражались «Петроградские ведомости»: «Весьма утешительное, в сущности, состояние нашего народного хозяйства и обилие продовольственных запасов – это такой козырь в борьбе с доедающим свои запасы врагом, при котором на Руси должно наблюдаться очень крепкое настроение общества и народа. Народное настроение, и на самом деле, у нас твёрдое». Агитка под названием «Неистощимые средства России» явно апеллировала к опыту доевшего своё в 1812-м Наполеона, но о стойкости народного настроения, как выяснится через несколько лет, вещала верно – вынесли всё, включая и новую войну, Гражданскую.

Январский прогноз газеты «Новое время» был не менее меток: «Вступив на войну, вооружённый народ как бы передаёт государству попечение о своих семьях, о своих хозяйствах, о всех своих нуждах, остающихся позади фронта. И государство в этом положении яснее, чем в каком-нибудь другом, является воплощением народного единства, душой и силой нации, сберегателем не только общих, но и всех частных интересов, а с тем вместе распорядителем всего, что есть в стране». Годится и для описания совсем другого государства, советского, которому посчастливится появиться у власти меньше чем через год.

Перспективные идеи продвигал и известный черносотенец отец Иоанн Восторгов в январских «Московских ведомостях»: «После войны [...] национальные и государственные интересы будут ставиться выше интересов личности, а принцип обязанностей будет поставлен выше принципа прав». Личность правого консерватора в эту схему вписалась быстро – 5 сентября 1918 года большевики во имя своих государственных интересов его публично ликвидировали во внесудебном порядке в окрестностях нынешнего стадиона «Динамо» в Москве.

Пугают, но нестрашно

Главным всероссийским горем первого месяца 1917 года был дефицит продовольствия в столицах и просто в больших городах.

Газета «Русское слово» от 5(18) января 1917-го стращала: «Приближение конца измеряется теперь уже не месяцами, а неделями, может быть, днями. Не сегодня завтра мы станем лицом к лицу с всеобщим и повсеместным кризисом всего: хлеба, мяса, рыбы, овощей. [...] Необходим экстренный созыв чрезвычайного продовольственного совещания. Необходимо немедленно всенародно решить, что нам делать. Необходим какой-то патриотический подвиг, иначе мы погибнем!». То есть не к смене власти (хотя бы царского окружения, как в речи у Милюкова) призывает автор, а к чрезвычайной продовольственной диктатуре. Большевики тоже эти газеты читали и свои выводы сделали, но потом.

А общее настроение в обществе витало весь революционный год: Александр Вертинский его отразил в сочинённой в ноябре и перепетой в перестройку Гребенщиковым песне:

…И пошли по домам под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразию,
Что и так уже скоро, мол, мы начнём голодать.

Внимательно пролистывал прессу и главный в ту пору петроградский большевик Александр Шляпников, уже в феврале 1917-го за две недели до революции строивший прогнозы товарищам по ЦК в эмиграцию. И главное вроде бы уловил: «Политическая борьба с каждым днем обостряется. Недовольство бушует по всей стране. Со дня на день может вспыхнуть революционный ураган». Но аргументация насчёт «будущей бури» у Шляпникова чисто газетная: «Правительство гнёт свою «политику», дезорганизовало всю страну. Кое-где становятся заводы за недостатком угля. В городах не бывает хлеба, а дороговизна принимает характер «голодовок»... В морозы – сидят без дров. Настроение угрожающее. В обывательской массе ещё есть иллюзии на Думу». То бишь – взорвётся, не взорвётся, и чёрт его знает когда. Такие прогнозы после 1905 года противники императорской власти громоздили тучами.

Несовершенство газетных предсказаний можно теоретически списать на цензуру, но столь же скучное нежелание становиться нострадамусами заметно и у мемуаристов, условностями не связанных. Однако из этого пласта как призывание революции может быть, да и то с большой натяжкой, истолковано лишь впечатление 25-летнего Сергея Вавилова, будущего президента АН СССР, от 10 января по новому стилю: «Задохнулась жизнь, задохнулась наука, кругом карканье шантажистов. Грозы нужно, очистительной грозы — конца или начала. Страшно кончился этот 1916 год. В середине он был таким бодрым и обещающим, потом этот нудный, бездонный провал». Наука и спустя столетие всё также задыхается, в остальном молодой человек не слишком оригинален, явно Максима Горького начитался: «Буря! Скоро грянет буря!».

О точности поэзии

Единственным же, кто бурю чувствовал и вправду призывно, был 23-летний Владимир Маяковский. Накануне православного Рождества, 4 января 1917-го по новому стилю, горлан-главарь выразился более чем прозорливо, но притом совершенно цензурно:

Скоро
все, в радостном кличе
голоса сплетая,

встретят новое Рождество.
Ёлка будет.
Да какая —
не обхватишь ствол.
Навесят на ёлку сиянья разного.
Будет стоять сплошное Рождество.
Так что
даже —
надоест его праздновать.

В точку попал Владимир Владимирович – всего через пару месяцев Временное правительство сиянья разного навесит столько, что скоро и праздновать надоест.

А пока, в январе революционного года, всё по большей части скучно и повседневно. Процессов, бурлящих не то чтобы потаённо, старались не замечать ни самодержец с госаппаратом, ни подданные всех политических ориентаций. Но ближе к концу зимы история их поправит...