«Хороший эсэсовец» Сухомель

Итак, знакомьтесь. Франц Сухомель, унтершарфюрер СС. Путь убийцы он начинал в 1940 г. в центре «эвтаназии» в Гадамаре, где занимался фотографированием обреченных на отправку в газовые камеры. Как правило, это были немцы с ментальными или врожденными физическими отклонениями, а также истощенные узники концлагерей. Те, чье убийство, подавалось как «эвтаназия», или «расовая гигиена». В августе 1942 г. Сухомеля перевели в лагерь смерти Треблинка – настоящий конвейер, где примерно за год убили более 800 тыс. евреев и несколько тысяч цыган со всех концов Европы, включая оккупированные территории СССР. Таким образом  Гитлер «окончательно решал еврейский вопрос». Людей привозили, раздевали, гнали в газовые камеры, а трупы потом сжигали. Тотальное убийство сопровождалось не менее тотальным ограблением: личные вещи, деньги, одежда, золотые украшения, зубные коронки и даже волосы – все это отправлялось в Германию, оседая на счетах Рейхсбанка или раздавая нуждающимся немцам. Сухомель руководил «золотыми евреями» – теми временно оставленными в живых узниками, которые сортировали драгоценности убитых. Работа почетная, не особо пыльная и напрямую вроде бы и не связанная с убийствами. Видимо поэтому, на дюссельдорфском процессе 1964-1965 гг. над охранниками Треблинки Сухомель получил всего 6 лет: по логике западногерманского правосудия, те, кто «лишь исполнял» приказы, лично не убивал и вообще выполнял «технические функции», признавались достойными снисхождения. Причем Сухомеля выпустили из тюрьмы уже в 1967 г., и он спокойно умер спустя 12 лет.

Незадолго до смерти с ним встречался французский журналист Клод Ланцман, который приступил к созданию документального фильма «Шоа», получившего потом мировую известность. Взяв 500 марок, Сухомель согласился на интервью, но рассказывать на камеру не захотел. Потому журналисту пришлось нарушить этические стандарты во имя задач фильма – привлечь массовое внимание к проблеме память о Холокосте – и прибегнуть к скрытой съеме, на которой явился обычный дедушка, весьма бойко повествующий о всем процессе уничтожения и даже напевающий лагерную песню.

Это интервью Сухомель использовал как возможность донести собственную «версию событий», рассказать "свою историю" и показать себя "хорошим эсэсовцем". Нет, он не отрицал ужасов Треблинки, но всячески отвергал прямую сопричастность им: виды трупов вызвали у него нервный срыв, который пришлось лечить алкоголем; в отличие от ряда «коллег», всегда хорошо относился к заключенным и, за мизерными исключениями, никогда не избивал их. Сухомель даже гордился тем, что общался с подчиненными ему «золотыми евреями», закрывал глаза, если они приворовывали для черного рынка золото, и давал им возможность общаться в мастерских. Будучи судетским немцем, он якобы даже спасал знакомых евреев с поездов из Терезиенштадта, т. е. оккупированной Чехословакии. При этом себя Сухомель представлял жертвой обстоятельств: будучи участником программы «эвтаназии», он уже причастился к кровавым тайнам режима и якобы не мог выйти из этого круга, боясь за своих близких.

Все это может заставить в нем видеть в общем-то неплохого человека, который ввиду обстоятельств ввязался в «плохую компанию» и стал жертвой обстоятельств. Подобная интерпретация тем соблазнительна, что апеллирует к состраданию к человеческим слабостям и тем самым воспроизводит этические императивы мирного времени, вынося за скобки чрезвычайность как самой войны, так и происходившего в Треблинке. Безусловно, подобный рассказ не выдерживает проверки с позиции современной историографии: каждый эсэсовец при желании мог добиться командировки на восточный фронт и героически сражаться за фатерлянд в руинах Сталинграда; коррупционные сети в лагере смерти были настолько тотальны, что в них были впутаны даже те эсэсовцы, которые отличались жестокостью (грабили эсэсовцы, грабили вахманы-травниковцы, бойкая торговля шла с жителями окрестных деревень), а потому выставлять собственное покровительство черному рынку в качестве добродетели – весьма странно.

К сожалению для нас и к счастью для Сухомеля, показания выживших узников Треблинки, собранные в 1944 г. советскими следователями, в то время еще пылились в архиве. Но сейчас они опубликованы в сборнике «Треблинка. Исследования. Воспоминания. Документы», выпущенном Российским военно-историческим обществом, и дают несколько иную историю того, чем занимался Сухомель в лагере смерти. «Выжившие» - это те евреи, которые во время восстания 2 августа 1943 г. сумели бежать из лагеря смерти, выжить в оккупации и прийти в августе – сентябре 1944 г. к советским военным следователям со своими историями. Наличие заключенных в лагере смерти также не должно смущать: до 1 тыс. человек одномоментно там содержали, чтобы обслуживать конвейер убийства, конвейер ограбления или выполнять те или иные «нужды» лагерного персонала.

Узник Т. Гринберг вспоминал о том, что Сухомель не просто руководили "экспроприацией еврейской собственности", но и был причастен к тому, как людей загоняли в газовые камеры. Он непосредственно присутствовал в женском бараке: "Во время раздевания СС-овец унтершарфюрер Сухомель торопил людей, говоря, что в бане вода остынет, при этом говоря, что мыло и полотенца выдадут в бане. Когда люди разделись, их группу в пять-шесть тысяч от раздевалок по коридору гнали к «бане». И если в момент раздевания вахманы, подгоняя людей, избивали их плетками, то в момент, когда гнали людей в «баню», начинались настоящие зверства. Вдоль проволочного коридора, ведущего к бане, стояли вахманы-украинцы с плетками в руках и беспощадно избивали женщин, детей и мужчин, проходивших мимо, и в этот момент над лагерем разносились беспрерывные крики и плач женщин и детей, которые, обезумев от страха и боли, сами бежали в «баню», не зная, что их там ждет".

Перечисляя нацистских преступников, еще один узник М. Коритницкий подробнее останавливается именно на Сухомеле: "22) Унтершарфюрер Сухомиль — шеф сортировки денег. В его распоряжении была касса, в которой отбирали у евреев все их документы, золото и деньги. Судетский немец, провокатор, втирался в доверие заключенных, а затем обо всех своих разговорах с ними рассказывал Курту. За этим следовали расстрелы».

Другой узник Г. Боракс, работавший «парикмахером» в женских раздевалках (волосы женщинам остригали, дабы затем производить промышленный войлок), уточняет функционал Сухомеля: «Из числа женщин, проходящих через парикмахерскую, немцы отбирали наиболее красивых и молодых, которых увозили и использовали для удовлетворения половых потребностей. Я помню, как однажды немцы для этой цели отобрали сразу более 30 женщин. Голых женщин обыскивали. Искали ценности и деньги. Каждой женщине предлагали раздвинуть ноги. Специально выделенный человек проверял, не спрятано ли что-либо в половых органах. Проверяли также во рту и ушах. Этим унизительным осмотром руководил унтершарфюрер Сухомиль».

О том, что Сухомель не был безучастным исполнителем, говорит и следующее свидетельство Г. Боракса: «Шефом парикмахерской был унтершарфюрер Макс Беллер. Он требовал, чтобы мы женщинам не говорили о том, что в «бане» их ждет смерть. Макс Беллер требовал от нас, парикмахеров, чтобы волосы срезали покороче и на головах у женщин оставалось поменьше волос. Он спорил с унтершарфюрером Сухомиль, который требовал, чтобы мы стригли как можно скорее, хотя бы даже в ущерб длины срезаемых волос». Другими словами, типичный рабочий конфликт: один хочет отстричь больше еврейских волос для рейха, другой – побыстрее всех отправить в газовые камеры, не замедляя работу конвейера по уничтожению.

Натуралистические описания микропрактик насилия потому и важны, что их забвение ведет к недопониманию того, чем был лагерь смерти и чем там занимались эсэсовцы. Сухомель даже никак не затрагивает свое участие в работе женских раздевалок, что явным образом указывает: у него нет для этого никакой «хорошей истории». Так как же быть с той добродетельностью, которую он рисует Ланцману? Это намеренная уловка, дабы оправдать себя перед потомками? Отчасти – да, поскольку публичная стратегия нацистских преступников после войны – представить себя «винтиками системы», против которой они якобы «внутренне протестовали», но были вынуждены принимать участие.

Однако судя по тому, что в показаниях большинства выживших Сухомеля нет в перечне основных треблинских садистов, подведомственные ему «золотые евреи» действительно жили лучше остальных, а некоторые мастерские действительно являлись местом, где узники могли чувствовать себя более-менее вольно, приходится признать: это не просто уловка. Но тогда что? Вполне себе типичная логика нацистов: отказ от морального суждения, от моральной оценки своих поступков, что компенсируется обращением к отдельным практикам добродетельного поведения. Кто-то в этом может увидеть пример, что даже творящие зло способны на хорошие поступки (в конечном счете кем был апостол Павел до того, как стал проповедовать христианство?). Для меня это, однако, история и о том, как добродетельность позволяет человеку спокойно преступать закон и мораль, лично содействуя массовым убийствам невинных. История нацистских преступлений знает немало «добродетельных нацистов»: они были хорошими семьянинами, верными друзьями, заботливыми отцами, исполнительными подчиненными. Но ни одному из них это не мешало расстреливать женщин и детей, работать в лагерях смерти и обрекать невинных на нечеловеческие муки. И скорее было наоборот, именно возможность уцепиться за добродетельные поступки облегчала соучастие в массовые преступлениях.

Весьма примечательный разговор состоялся между Ланцманом и Сухомелем в конце интервью. Оплачивая ему 500 марок, журналист спросил, как тот чувствует себя, принимая гонорар от еврея. На что эсэсовец заметил, что считает это не вознаграждением, а компенсацией за те страдания, которые ему пришлось заново пережить, вспоминая о Треблинке. И здесь состоит ключевая разница между этим эсэсовцем и теми, кто шел по пути апостола Павла: последний, приняв универсалистскую христианскую мораль, полностью переосмыслил свою жизнь, а Сухомель так и продолжил вытеснять «неприятные» воспоминания, оставляя их за пределами моральной рефлексии. Даже на излете своих дней чувство вины, о котором он говорил Ланцману, сопровождалось самооправданием, а не раскаянием.