Участие СССР во всемирной выставке в Париже

СОВЕТСКИЕ ЛАУРЕАТЫ

Главный приз советский и немецкий павильоны поделили. Кроме того, гран-при был вручён А. Шпейеру за проект оформления территории съездов НСДАП. Ещё одним гран-при был отмечен советский паровоз серии ИС.

Большую серебряную медаль получила работа Евстафия Шильниковского — серия предметов, выполненных по мотивам пушкинских произведений методом чернения серебра.

Бронзовую медаль получили мастера Холуйской миниатюры.

Всемирная выставка в Париже в 1937 году оценена очевидцами как «волшебная сказка света, цвета и звука» (светодизайнеры А. Гране, К. Буигас и др.). В очередной раз преобразилась Эйфелева башня, взявшая на себя 32 «поисковых» прожектора, тысячи цветных ламп накаливания и новейших люминесцентных ламп. В организации светоцветовых спектаклей на ее территории и водных поверхностях с успехом использовались даже ультрафиолетовые источники и люминесцирующие материалы.

История ЭКСПО

http://expo2012korea.ru/expo/exhibitions/expo-1937/

ПРОТИВОСТОЯНИЕ СССР – ГЕРМАНИЯ

СССР и Германии было отведено почетное место рядом с Эйфелевой башней, по обе стороны проспекта, ведущего через главный ее пролет к Сене. По словам имперского комиссара выставки доктора Руппеля, «то, что показано на этой выставке, можно подытожить в двух словах: проекты и картины великих сооружений фюрера, которым предназначено изменить облик немецкой жизни»; по словам советского организатора выставок Б. Терновца, павильон СССР «в ярком образе выражает идею целеустремленности, мощного роста, непреоборимого движения Советского Союза на пути завоеваний и побед».

Павильон СССР был задуман как синтез архитектуры, скульптуры и других видов искусства. Автор его, Б. Иофан, спроектировал здание в виде вытянутого с востока на запад 160-метрового блока, увенчанного с западной стороны башней высотой в восьмиэтажный дом. Ее ступенчатые 35-метровые пилястры подчеркивали устремленность ввысь всего сооружения. Увенчивавшая здание башня одновременно служила пьедесталом для гигантской скульптурной группы в 1/3 ее высоты — «Рабочего и колхозницы» В. Мухиной: две огромные фигуры, устремленные в общем порыве с востока на запад, несли в поднятых руках серп и молот — символ советского государства. В специально выпущенной брошюре авторы ее разъясняли публике идею советского павильона: «Стиль советского павильона несет на себе определенные черты того художественного метода, который мы обозначаем словами — социалистический реализм. В чем суть этого решения?.. Нет никакого сомнения в том, что первым самым важным качеством парижского павильона, как произведения архитектуры, является образная насыщенность этого сооружения, его идейная полноценность».

Прямо напротив 160-метровый блок немецкого павильона завершался такой же устремленной ввысь башней, увенчанной орлом со свастикой — символом нацистского государства. Он был самым дорогим на выставке: более тысячи вагонов везли из Берлина в Париж 10 тысяч тонн материала, ибо павильон должен был оставаться «куском священной немецкой земли» и поэтому возведен «исключительно из германского железа и камня». Он тоже был задуман как художественный синтез, в котором скульптура составляла «интегральную часть архитектуры». Автор его, Альберт Шпеер, описывает в своих мемуарах, как родилась у него идея всего этого комплекса: «Когда в Париже я осматривал это место (то есть площадь, отведенную для немецкого павильона. — И.Г.), мне удалось пробраться в помещение, где хранились в тайне проекты советского павильона. Две скульптурные фигуры ростом в 33 фута, водруженные на высокий пьедестал, триумфально шествовали в направлении немецкого павильона. Поэтому я спроектировал здание в виде кубического массива, тоже вознесенного ввысь могучими пилястрами, который должен был сдержать этот напор, и одновременно с карниза моей башни орел со свастикой в когтях взирал сверху вниз на эти русские скульптуры. Я получил золотую медаль за здание; такую же медаль получили и мои советские коллеги». Не только распростертые крылья орла сдерживали, по замыслу А. Шпеера, напор серпа и молота. У подножия башни он поместил семиметровые фигуры скульптурной группы «Товарищество», созданной И. Торахом, которые грудью суперменов преграждали дорогу советской агрессии.

«Стоящие рядом друг с другом полные сил могучие фигуры... идущие нога в ногу, объединенные общей направленностью воли, устремленные вперед, уверенные в себе и уверенные в победе»; «...в мощном и едином порыве устремлены вперед... мощный широкий шаг, величественные складки одежды, молодые бодрые лица этих людей, смело смотрящих вдаль, навстречу солнцу и ветру, — все это с поразительной силой воплощает пафос нашей эпохи, ее устремленность в будущее». Эти описания скульптурных групп Тораха и Мухиной абсолютно взаимозаменяемы. Как и в признании Шпеера, здесь проявляется трогательная общность художественного мышления, уже переставшего быть художественным: «образная насыщенность», выражающая «идейную полноценность», там и здесь стала теперь главным критерием в подходе к любому объекту культуры.

Очевидно, помещая советский и немецкий павильоны напротив друг друга, устроители Международной выставки надеялись в резком противопоставлении подчеркнуть контраст между двумя враждующими системами. Если это действительно входило в их намерения, то эффект получился обратный: по сути, оба павильона своей стилистической близостью и общей идейной направленностью составили здесь единый «художественный» ансамбль.

Джино Северини — участник итальянского «Новеченто», хорошо знающий тоталитарную ситуацию изнутри, — вспоминал десять лет спустя: «Я полагаю, что я не единственный, кто помнит этот павильон (советский. — И.Г.), чья архитектура, за безликим модернизмом которой плохо скрывалось отсутствие у ее автора таланта и подлинного чувства современности, представляла собой низкое здание, увенчанное короткой башней, которая, в свою очередь, увенчивалась двумя скульптурами... При взгляде на целое сразу же бросалось в глаза явное стремление создать грандиозный и помпезный размер. Той же самой заунывной риторикой был отмечен и германский павильон, стоящий прямо напротив русского, и — увы! — то же самое мы находим в Италии и в тысячекратной степени в Риме: некие архитектурные пропилеи, вполне пригодные для буржуазных кладбищ». Не только Джино Северини, но и многие посторонние западные обозреватели обратили тогда внимание не на контраст между ними, а на их странное родство:

«Лучшие павильоны — Японии и маленьких стран, которые не гоняются за престижем. В противоположность им, немецкое здание с его устрашающе огромной башней из срезанных колонн является совершенным выражением фашистской брутальности. Россия представлена сходным по духу сооружением, и павильон Италии производит удивительный по сходству эффект, хотя и достигнутый современными средствами». Так писал критик из «Magazine of Art», а газета «Вашингтон пост» отмечала:

«Немецкая архитектура на этой выставке ориентирована на вертикаль, но тяжела и солидна. Самым удивительным кажется здесь павильон СССР. Здание это откровенно имитирует небоскреб в миниатюре, причем его уменьшенные пропорции создают эффект какого-то слоеного торта, скованного ледяной замороженностью. На верхушке этого торта две огромные скульптуры мужчины и женщины бросают вызов миру, простирая руки с серпом навстречу завоеванию отдаленного, но абсолютно ощутимого будущего. Это далеко не лучшие образцы скульптуры на Парижской выставке. Они совершенно не соответствуют архитектуре и еще раз демонстрируют нелепость произвольного отделения архитектуры от архитектурного декора».

Отмечая такие общие для двух павильонов черты, как брутальность, претенциозность, помпезность, серьезная критика определяла их стиль в одном термине — неоклассицизм. Обращение к классическим формам античности стало тогда уже официальным лозунгом тоталитарной культуры — в СССР точно так же, как и в Германии и Италии — в ее попытках обрести общечеловеческие корни и национальные традиции. Естественно, что в этом отношении сходство двух павильонов не могли не заметить и сами их авторы и вдохновители. Однако и та, и другая сторона в неоклассицистических претензиях противника подозревала лишь хитрую маскировку каких-то иных — противоположных и враждебных собственным — идеологических категорий. Так, нацистская критика объявила стиль советского павильона «варварским формализмом, задрапированным в тонкую классическую мантию», а стиль своего собственного — «чисто нордическим». В СССР пресса вообще не писала о Парижской выставке, отмечая лишь успех на ней советскою павильона. Но в немногих разборах «фашистского» искусства, еще появлявшихся здесь до середины 30-х годов, реакция на такого рода архитектуру советской критики аналогична нацистской: «Эта идеологическая „гармония“ есть лишь идеологическая маскировка антагонистичности реальных общественных отношений. Поэтому она бесплодна, лжива, и на практике лозунги фашистской „неоклассики“ означают лишь маскировку „рациональной“ формой иррационального содержания».

И.Н. Голомшток. Тоталитарное искусство.

СОВЕТСКИЕ VS ЭМИГРАНТЫ

Всемирная выставка 1937 года в Париже, проходившая под девизом “Искусство и техника в современной жизни”, состоялась в совершенно иной социокультурной ситуации. Здесь пересеклись идеализация технических достижений (панно Р. Дюфи, монументально-пространственные композиции, созданные под руководством Р.Делоне) и наглядное воплощение того, как эти достижения могут обратиться против людей (знаменитая Герника П. Пикассо в павильоне Испании). Утопии на тему всеобщего прогресса на основе открытий науки (Дворец открытий) соседствовали с воинственным противостоянием павильонов двух тоталитарных стран, – СССР и Германии. Поскольку Всемирная выставка 1937 года в целом, ее скрытая и явная конфликтность также уже достаточно хорошо освещены, в данном разделе основное внимание уделяется негласному соревнованию: между двумя группами русских участников выставки - теми, кто приехал из СССР и теми, кто жил и работал в Париже в течение многих лет. Экспозиция советского павильона была довольно официозной, хотя и проектировалась бывшим супрематистом Н. Суетиным. Доминировали различные виды монументальной скульптуры и живописи, а также фотографии. Лишь малая часть экспонатов отвечала девизу и программе Всемирной выставки (например, Авиация СССР А. Лабаса), большинство же выполняло репрезентативные, пропагандистко-идеологические задачи: скульптурная группа В. Мухиной Рабочий и колхозница, венчающая павильон, панно Знатные люди Советской страны. Стахановцы А.Дейнеки, Танцы народов СССР П.Вильямса, рельефный фриз Народы СССР В. Фаворского и Л.Кардашова на фасаде и т.д.). Большинство художественных экспонатов советского павильона отличалось дидактической повествовательностью и натуралистичностью, сочетанием схематической обобщенности с мелочной деталировкой. Эти особенности работ советских художников сопоставляются с совершенно иным художественным языком таких социально-утопических творений, как огромное панно Фея электичества Р. Дюфи (во Дворце электричества) и Передача энергии Ф.Леже (во Дворце открытий). Анализируются также живописные и предметно-пространственные композиции в павильонах Авиация и Железные дороги – они выполнялись по эскизам и под руководством Р. Делоне и его супруги С.Делоне, с помощью нескольких безработных в то время художников, среди которых были выходцы из России С. Фера и Л. Сюрваж. Кроме того, для разных павильонов Л. Сюрваж написал несколько крупных панно на темы техники и современных средств связи (Почта и коммуникации, Оптика и часовое дело. Техника и точность) и вместе с Ф.Леже и А. Глезом участвовал в оформлении живописными панно отдельного павильона Союза современных художников и павильона Солидарность (за эти работы Сюрваж удостоился золотой медали Выставки).

А.В. Толстой. Русская художественная эмиграция в Европе: ХХ век

http://zarubezhje.narod.ru/texts/chss_1180.htm

МХАТ В ПАРИЖЕ

В Париже насчитывалось до двухсот тысяч эмигрантов, и среди них огромное количество бывшей российской интеллигенции, той самой интеллигенции, которая до революции очень любила, высоко ценила Художественный театр; той самой интеллигенции, которая Советской власти никак не принимала, и если не участвовала активно в каких-либо враждебных действиях, то все будто выжидала ее падения. Среди нее было несколько слоев. Самая большая часть — бывшие кадеты или несколько полевевшие октябристы, имевшие во главе Милюкова.

Другой слой эмигрантов резко «белогвардейский», с газетой на средства двух-трех богатых купцов — «Возрождение». Между этими двумя лагерями была решительная, категорическая вражда. Причем белогвардейская часть была довольно ничтожной, не пользовалась никакой популярностью ни среди русских эмигрантов, ни среди французского населения и заметно из года в год таяла.

Затем третий слой — выросшая там русская молодежь, которая уже очень сильно тяготела и к нашему Союзу и к Советской власти. Эта часть довольно тесно примыкала к огромному, так называемому Народному фронту, к коммунизму…

Ясно было, что наш театр встретит полное сочувствие в третьем слое. Как мы предчувствовали, как потом и оправдалось, слой кадетский, милюковский, примет нас так, как мы себя поведем. А белоэмигранты, разумеется, резко враждебно. Лучше всего было бы, если бы они не приходили на наши спектакли.

Вот в этой атмосфере актеры должны были вести себя как настоящие советские граждане, не позволяя себе ничем, ни одним словечком, ни одним неосторожным движением навлекать на себя подозрения в самой ничтожной маленькой измене… И надо сказать, что наши актеры выдержали это испытание очень стойко. Они хорошо понимали, что какой-нибудь один неосторожный шаг, неосторожное слово одного члена труппы может бросить, тень на весь наш ансамбль.

… Так шли приготовления к спектаклям. Никаких рекламных статей в газетах не появлялось. Французская печать за каждую такую информацию любит брать чистоганом. Это называется — «пюблиситэ». Мы же ограничивались объявлениями, и то чрезвычайно дорогими для нашего бюджета.

Актеры имели время, свободное от репетиций, и знакомились с Парижем, с самой всемирной выставкой, с музеями, с знаменитым Лувром, делились между собой впечатлениями. Причем, помню, один из крупных актеров второго поколения горячо отвергал красоту Венеры Милосской. Нечего и говорить, что актрисы большую часть времени проводили в магазинах и скромно высчитывали, что они могут купить себе и своим московским друзьям.