…Это был тот самый случай, когда смерть одного интеллектуала и не самого масштабного чиновника по дипломатическому ведомству действительно потрясла всю культурную Россию. Об этом даже стихи писали все – от маститого и великого Владимира Маяковского, до молодого и прославленного в будущем далеко не стихами Леонида Ильича Брежнева.

В мае 1923 года в ресторане «Сесиль» швейцарской Лозанны «дроздовцем» и потомком швейцарских фабрикантов, «ограбленных» русской революцией, Морисом Конради был застрелен русский дворянин польского происхождения, старый большевик, соратник Ленина и советский полпред Вацлав Вацлавович Воровский.

Однако для «культурной России» важно было даже не это: Воровский был для неё не столько дипломатом, сколько одной из важнейших фигур русского литературного процесса начала ХХ века, одним из самых культовых публицистов и авторитетных литературных критиков той русской литературы.

Застрелив Воровского и ранив двух его помощников, Конради отдал револьвер метрдотелю со словами: «Я сделал доброе дело — русские большевики погубили всю Европу. Это пойдёт на пользу всему миру». Освещавший процесс уехавший в том же году в эмиграцию писатель Михаил Арцыбашев писал: «Воровский был убит не как идейный коммунист, а как палач. Убит как агент мировых поджигателей и отравителей, всему миру готовящих участь несчастной России».

Эта фраза была охотно подхвачена как оправдавшими Конради швейцарскими присяжными и всем «свободным миром», так и многими современными, внезапно почувствовавшими себя «белыми» либеральными публицистами, которые ради такого случая радостно презрели как само понятие «терроризма» и «дипломатической неприкосновенности», так и обычную бытовую правду.

Отношения Советской России и Швейцарии были надолго разорваны. До 1946 года, включая отношения торговые, если быть уж совсем конкретным.

А писатель Арцыбашев просто постыдно врал, причём по сугубо личным мотивам: классический «левый интеллектуал» сугубо «профессорского типа» Вацлав Воровский никогда не был никаким «палачом», а Арцыбашев просто тешил давнюю обиду. Его, «ницшеанского героя светских гостиных» литературный критик Воровский в своё время приложил так, что сама фамилия Арцыбашева надолго стала синонимом слова «пошлость» и его просто перестали читать и приглашать в «приличные места».

Впрочем, давайте по порядку.

«Левые интеллектуалы», а Воровский относился именно к ним, были очень серьёзной и авторитетной частью культурной жизни России и до великой русской революции. Причём авторитетны отнюдь не только в «левой среде»: говорят, даже Иван Бунин искренне гордился рецензией всё того же Воровского на свою «Деревню». А вот «декаденты и модернисты», искренне Вацлавом Вацлавовичем презираемые (далеко, кстати, не все: «мастеров» вроде Бальмонта и Брюсова он вполне благосклонно воспринимал), типа всё того же Арцыбашева или идейного гомосексуалиста Кузмина его по-настоящему ненавидели.

Но для начала немного о биографии нашего нынешнего героя.

Воровский родился в Москве, происходил из уважаемого и довольно старинного рода обрусевших поляков, бунтовать начал ещё в лютеранской школе: писал вольнодумные стихи, выступал с речами на полулегальных собраниях учащихся. Свободно владел почти всеми значимыми европейскими языками, включая скандинавские.

Обладая недюжинными математическими способностями, поступил сначала на физико-математический факультет Московского университета, потом, испытывая типичную для европейских учёных тех лет тягу к технике, перевёлся в Императорское московское техническое училище, уже тогда элитное и знаменитое – нынешнюю едва ли не лучшую в мире с точки зрения изучения инженерных дисциплин «бауманку».

Юношеское увлечение польскими национальными идеями довольно скоро прошло: семья была для этого чересчур «обрусевшей», а русский язык – бесспорно родным. Но вот левым интеллектуалом Вацлав Вацлавович оставался всегда, пожизненно.

В русском революционном движении – с 1894 года. Высылался в Вологду и Вятку. После ссылки перебрался в Женеву. Примкнул к большевикам. Как человек необычайной литературной одарённости мгновенно стал одним из самых авторитетных авторов «Искры». Потом вернулся в Россию, работал инженером в Петрограде, сотрудничал в большевистских и не только газетах и журналах, занимался закупкой оружия для боевых дружин. И – очень много писал.

Много и очень качественно.

И через какое-то время стал, как сейчас бы сказали, «одним из столпов» современного ему русского литературного процесса. Выступал против теории независимости искусства от окружающей действительности. Ругался с «веховцами». Поддерживал прозу Бунина и Куприна, причём Куприну, как сказали бы сейчас, вообще «сделал имя». Ненавидел деградацию и декаданс, но при этом его мнение очень высоко ценилось что «символистами» (такими как Бальмонт, Брюсов, Белый и Блок), что «акмеистами» из «Цеха поэтов» (Гумилёвым, Городецким, Ахматовой).

Не любил нигилизм и нигилистов, после его статьи 1909 года «Базаров и Санин. Два нигилизма» и была уничтожена литературная репутация писателя Арцыбашева – того самого, который потом вдогонку обзывал убитого «палачом».

Достаточно сказать, что его литературоведческие и критические статьи Воровского переиздавались вплоть до 1971 года, а многие для них для специалистов и до сих пор более чем актуальны.

Словом, Конради убивал, безусловно, никакого не «большевистского палача».

И самое страшное для «белого движения» – страна это прекрасно знала. Просто здесь очень важно отметить, что «культурная среда» той эпохи «до всеобщей грамотности» была значительно уже, чем нынешняя, и большинство значимых для этой среды персон элементарно знали друг друга лично. И все прекрасно понимали, что назначенный некогда блестящим русским офицером, а ныне истерическим кокаинистом Конради на роль «большевистского палача» утончённый интеллектуал Воровский этой роли вот вообще никак не соответствует. Да и способ проведения теракта: сзади, в затылок, – никакого уважения к стрелявшему «борцу с палачами» тоже, в общем-то, ни у кого не вызывал.

Тем не менее, процесс удалось перевести из уголовного над убийцей и террористом в плоскость «осуждения большевизма»: ничего, в принципе, особенного, обычный «западный» двойной стандарт.

Убийца был оправдан.

И это вызвало не только бурю возмущения в Советской России, но и произвело крайне удручающее и угнетающее впечатление на «умеренную часть» белой русской эмиграции. И, кстати, немало способствовало нарождающемуся движению «Смены вех» и сменивших его впоследствии «Союзов возвращения на Родину».

А Россия советская писала стихи.

Там вообще в это время наблюдался, вместе с удивительным, надо признать, народным воодушевлением, подлинный «взлёт искусств», который, кстати, Вацлав Воровский предсказывал ещё в те времена, когда только «начинал готовить революцию». И который счёл бы, безусловно, достойным завершением своих, пусть и не самых однозначных с точки зрения строгой науки истории, но фантастических с точки зрения «расцвета искусств» революционных трудов.

Самое знаменитое, пожалуй, написал «главный поэт революции» Владимир Владимирович Маяковский.

Сегодня, пролетариат, гром голосов раскуй, забудь о всепрощенье и воске. Приконченный фашистской шайкой воровской, в последний раз Москвой пройдёт Воровский. Сколько не станет... Сколько не стало... Скольких – в клочья... Скольких – в дым... Где бы не сдали. Чья бы не сдала. Мы не сдали, мы не сдадим.

…На самом деле, - история – девушка, безусловно, строгая.

 Аккуратная.

И всё расставляющая строго на отведенные полочки и иные, по одним ей ведомым законам, отведенные под это места. Плохо кончил ничем, кроме сего деяния, не отметившийся и скончавшийся «при загадочных обстоятельствах» сообщник Конради штабс-капитан Аркадий Полунин.

Сам экс-адъютант командира «дроздовской дивизии» Морис Конради не раз попадал после этого под аресты по чисто уголовным обвинениям – сказалось злоупотребление алкоголем и кокаином. И в 1931 году, выйдя из-за тюремной решётки за угрозы револьвером ничуть не «политическим» танцовщицам местного варьете, записался во французский «Иностранный легион», где вновь был судим, уже военным трибуналом. И хотя в эмигрантской среде и ходили слухи, что ударил он офицера за то, что тот назвал его «русской свиньёй» – оставим их на совести их распространителей. Просто хотя бы потому, что для гражданина Швейцарии Конради даже и русский язык-то, в общем-то, был далеко не родным. Дальше следы убийцы Воровского теряются, наиболее объективны тут воспоминания, что он «много пил и умер затворником» в Швейцарии в октябре 1946 года.

Был похоронен в 1957-м на парижском Сент-Женевьев-де-Буа и помогавший ему в военной карьере, и «руководивший ею» командир «дроздовцев» Антон Туркул. Деятельность которого была, мягко говоря, неоднозначно воспринимаема даже и в русской эмигрантской среде: добиться за симпатии к фашистам исключения даже из крайне антисоветского (до сих пор) Русского общевоинского союза (РОВС) и высылки из Франции было, в общем, непросто. Да и служить во власовском РОА начальником управления формирования частей – тоже не особо почётно, несмотря на всю героичность личности «наследника Дроздовского».

Впрочем, справедливости ради: сам Михаил Гордеевич Дроздовский к своему будущему «наследнику», судя по некоторым воспоминаниям, относился также не сильно «однозначно». Предпочитавший мятые солдатские фуражки, простые очки в металлической оправе и кашу из одного котелка с солдатами потомственный дворянин Полтавской губернии и заслуженно легендарный Генерального штаба генерал-майор Дроздовский «лампасно-эполетное фанфаронство», которым грешили его «наследники», совершенно искренне презирал.

Забыто творчество «писателя Арцыбашева».

Забыт и сам автор когда-то «гремевшего по петербургским гостиным» романа «Санин», приговорённый некогда Вацлавом Воровским к сомнительной печати «неистребимой пошлости и бульварности». И даже благоволившая к нему, в принципе, в том числе и в эмигрантской среде поэтесса Зинаида Гиппиус только и смогла его помянуть в связи с «беспримесной, чистой ненавистью к убийцам России». А собственно говоря о литературе – ни-ни.

Ну, а на площади Воровского, в самом центре моей Москвы, рядом с Лубянкой, я, когда бываю в том районе, люблю остановиться и покурить. Посмотреть на памятник, скромно поставленный с краю, а не в середине площади, и который, кстати, и сам по себе признан объектом российского культурного наследия. Он, кстати, какой-то такой … очень «неформальный», что ли, для легенды российского МИД, несгибаемого революционера ленинской когорты и столпа одного из самых интереснейших периодов русского литературного процесса. Очень «профессорский» какой-то.

Впрочем, наверное, этот несгибаемый «левый интеллектуал», наверное, именно таким вот и был…