ЗАРОЖДЕНИЕ ОРИЕНТАЛИСТСКОГО ДИСКУРСА РУСОФОБИИ: ИСТОРИКО-КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ 

Современный политико-публицистический дискурс, транслирующийся западными средствами массовой информации, изобилует активной и агрессивной русофобской риторикой. Тема, практически табуированная до недавнего прошлого, сегодня становится доминирующей в процессе осмысления и выстраивания отношений с Россией. Давно, казалось бы, забытые идеологические штампы и образы, бытовавшие в западной культуре, вновь становятся актуальными и востребованными. Дихотомия Запад – Россия, находившаяся в центре философских, исторических и культурологических научных дискуссий, сегодня трансформируется в область активного геополитического и военного противостояния.

Необходимо отметить, что ставший концептуальным для западного мира «Русский вопрос», актуализировавший помимо всего прочего и ключевой, по сути тезис: является ли Россия частью Европы?, есть вопрос, в первую очередь, о собственно европейской и шире – западной идентичности. Самоидентификация любой культурной или цивилизационной общности предполагает обязательное наличие оппонента – Другого, через призму сравнения с которым, только и возможно формирование собственного образа, собственной идентичности. Ивэр Б. Нойманн в своей работе «Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей» ссылается на высказывание М.М. Бахтина, настаивавшего на том, что «без «Другого» субъект на самом деле не может иметь знания ни о себе, ни о мире, поскольку значение создается в дискурсе, где встречаются сознания…, «Другой» имеет статус как гносеологической, так и онтологической необходимости» [42, с. 40]. Иными словами, познание, осмысление самое себя предполагает компарирование собственного Я и Другого и, как следствие, формирование идентификационных характеристик и Я, и Другого. При этом, исторические примеры демонстрируют нам различные варианты таких характеристик, от восприятия Другого как просто Иного до трактовки образа Другого как экзистенциально Чужого.

Культурологическая бинарная оппозиция «Россия – Европа» или шире «Россия – Запад» – яркий пример попытки социокультурной идентификации собственно Запада и России. Отечественная философская мысль на протяжении практически всего периода существования актуализирует извечную дилемму: «Что есть Россия? Восток? Запад? Самостоятельная цивилизация?», по-своему решая проблему отношения к Европе. В свою очередь, и европейские мыслители задаются вопросами об идентичности собственных стран и культур, выбирая в качестве оппонента Россию. Одна из причин этого, как отмечается И. Нойманом, состоит в том, что русские трактуются как лиминарный случай европейской идентичности. Таким образом, европейцы, выстраивая дискурс о принадлежности или непринадлежности России к европейскому пространству, формировали представление и о том, что есть Я, о собственной идентичности. О этом говорит А. Филюшкин, подчеркивая, что «открытие Западом России в конце XV века – это прежде всего проявление сочинения Европой самой себя, поиск христианским миром своей историко-культурной идентичности в эпоху Возрождения» [56, с. 11]

Анализ философско-культурологических исследований позволяет сделать вывод о том, что образ России, сформировавшийся в европейском интеллектуальном дискурсе, отражает восприятие ее не просто как Другого, а с некоторых пор, как экзистенциально Чужого, наделяемого исключительно негативными характеристиками. И если раньше, специфика восприятия и понимания России отличалась некоей амбивалентностью, как пишет О.В. Заиченко, отражающей «затянувшееся переходное состояние между «цивилизованным» Западом и «варварским» Востоком» [22, с. 19], то сегодня эта амбивалентность все более часто заменяется исключительно негативными характеристиками и коннотациями. В публичную плоскость до недавнего времени подобные суждения не выносились. Сегодня же скрытый антагонизм русской и западной цивилизаций, перманентно проявляющийся в обострении конфликтных противоречий, взорвался открытым противостоянием между Россией и коалицией европейских стран во главе с США, вызванным конфликтом на Украине. Специальная военная операция, поставившая целью демилитаризацию и денацификацию Украины, обнажила давно, казалось бы, забытую русофобскую риторику.

Негативные стереотипы о России, попытки ее политической, экономической и культурной изоляции, демонстрируют живучесть русофобских теорий, и позволяют вписать их в современный контекст. А потому, изучение истоков и предпосылок формирования русофобии – одно из актуальных направлений современной гуманитарной науки, в первую очередь, истории и культурологии.

Идеология русофобии, в основе которой лежит, говоря словами Ф.И. Тютчева, «пламенное, слепое, неистовое враждебное настроение… против России» [53, с. 191], в современных условиях реализуется не только в желании и стремлении очернить все, что принято называть Русским миром, все, что в большей или в меньшей степени принадлежит пространству русской культуры, но зачастую и в желании физически уничтожить сам Русский мир. Современные исследователи А.В. Туркулец и С.Е. Туркулец считают, что русофобия представляет собой «крайнюю форму стигматизации» [52, с. 112]. Также подчеркивается, что «русофобия представляет собой некую экзистенциальную фобию, носитель которой, по сути, боится утратить собственную идентичность…. этот страх инициирует стигматизационные процессы, которые направлены на «отмену» русской культуры» [52, с. 120].

Некоторые исследователи, например В.Э. Багдасарян [4], предлагают ввести в научный оборот термин «россиефобия» вместо уже устоявшегося понятия «русофобия», считая, что это в полной мере отразит искажение исторического образа России как государства со стороны ее противников, в первую очередь среди европейских стран. Определенная логика в этом, несомненно, есть, однако мы наряду с другим исследователями, среди которых В. Гуторов и А. Ширинянц [14], считаем, что использование термина «россиефобия» исключает из рассмотрения весьма важный аспект. При такой трактовке фобийные настроения направлены исключительно на государство, нивелируя отрицательные коннотации, приписываемые русофобами русскому народу как носителю определенных качеств, характера, ценностей, а именно это, на наш взгляд, составляет ядро русофобской идеологии. В первую очередь – фобии и ненависть к русскому народу, а только во вторую – ко всему, что он создает, будь то государство или культура. И последние события, связанные с cancel culture после начала специальной военной операции, свидетельствуют об этом. Актуальным является определение русофобии, данное современным политологом А.Н. Ильиным: «русофобия – основанное на исторических фальсификациях и политических инсинуациях, принципиально отрицательное отношение к русским, как к этносу, к русской культуре, к русской цивилизации, к русскости как таковой» [24, с. 8].

В чем истоки и причины столь явной ненависти и фобии по отношению к русским и России? Ответу на этот вопрос посвящены многие работы современных отечественных исследователей. Широкий исторический экскурс развития русофобии представлен в работах С.Г. Кара-Мурзы [25], О.Б. Неменского [39; 40; 41]. Н.П. Таньшина [49; 50; 51] анализирует представления о России и русских, нашедшее отражение в записках о путешествиях, журнальных статьях, памфлетах, научных сочинениях европейских авторов. Она – автор комплексного монографического исследования по русофобии [50]. И.Р. Шафаревич [61] рассматривает содержание и основные русофобские тезисы на основе анализа литературных источников. В последнее время отмечается интерес к данной проблематике и среди западных исследователей, в частности упомянем монографию Роберто Валле «Генеалогия русофобии. Кюстин, Донозо Кортес и русский деспотизм», вышедшую в Риме в 2012 г. (к сожалению, не переведена на русский язык) [68], книгу швейцарского публициста Ги Меттана «Запад – Россия: тысячелетняя война» [36], в которой, на основе анализа развития западной русофобии, рассматриваются современные ее проявления и осмысливает антирусские образы и мифы, сформировавшиеся в европейской культуре и остающимися актуальными и сегодня. Отметим и вышедшую совсем недавно работу Г. Дисэна «Русофобия: пропаганда в международной политике» [66].

Вышеназванные труды посвящены комплексному рассмотрению русофобии, выявлению ее сущностных черт и характеристик, анализу специфики ее проявления в работах отдельных мыслителей, историческому развитию данного феномена. Одним из компонентов русофобской концепции исследователи считают взгляд на Россию как на часть восточного мира, нецивилизованного и варварского. Однако данная тема не нашла широкого отражения в научной литературе. На наш взгляд, изучение этого аспекта проблемы актуально и может способствовать более глубокому пониманию русофобии.

Целью данного исследования является выявление истоков зарождения ориенталистского дискурса русофобии.

Решение задач исследования предполагает использование общенаучных методов, методов культурно-исторического анализа, системного анализа, а также проблемно-хронологического принципа.

Традиционно считается, что понятие «русофобия» появляется впервые в 1836 г. в английской прессе, высмеивавшей страх английских политиков перед русской угрозой. Однако, предпосылки этого явления, выражавшиеся в формировании негативного образа русского государства, правителя и русских как этнической группы возникли задолго до этого.

Хронологические рамки нашего исследования ограничиваются серединой XV – первой половиной XIX вв. Именно тогда, как мы считаем, были заложены и сформулированы в научных исследования, описаниях путешественников, трудах религиозных деятелей базовые постулаты ориенталистского русофобского дискурса.

В качестве репрезентантов в данной работе представлены три варианта русофобских теорий: польская, английская и немецкая. Внимание к Польше и польскому взгляду на Россию обусловлены несколькими причинами. Во-первых, географическая близость России и Польши и, как следствие этого, перманентно возникающие пограничные споры, военные конфликты различного уровня и масштабов. Во-вторых, религиозный фактор, обуславливающий противостояние двух ветвей христианского вероучения и двух типов культур ими сформированных – католической Польши и православной России. В-третьих, именно в польской культуре раньше, чем в других, формируется и научно обосновывается русофобский дискурс. И, наконец, не следует сбрасывать со счетов активнейшее участие Польши в сегодняшнем геополитическом и шире – цивилизационном конфликте, ареной которого стала современная Украина. Ее идеология и «политика памяти» сегодня во многом опирается на постулаты, артикулировавшиеся польскими мыслителями и политическими деятелями. Следует отметить также, что образ России становится центральным для польской культуры и «последние полтысячелетия она строится именно на его основе, отталкиваясь от него как от всего самого тёмного» [39]. Эти аспекты фундируют русофобские настроения и различные русофобские, а порой и расовые теории в отношении восточного соседа, что находит отражение как в источниках и документах, так и в повседневной действительности.

Интерес к зарождению русофобских взглядов в Германии вызван, в первую очередь, непростой, если не сказать трагической историей взаимоотношений двух государств. Зарождение русофобских взглядов в среде немецких интеллектуалов происходит значительно позже, чем, например, в Польше (в конце XVIII в.) и связано, в первую очередь, с возникшим в тот период времени кризисом европейского сознания, происходившем на фоне крушения традиционных общественных устоев и ревизии идей Просвещения. В фокус внимания Европы в целом и немецкой элиты в частности, тогда попадают периферийные империи, в том числе и Российская, чья активная внешняя политика и рост политического влияния, рождает комплекс «русской угрозы». Для Германии, «оказавшейся зажатой с Востока и с Запада между двумя сильнейшими державами Европы – Россией и Францией, вопрос о правомерности вмешательства «северной империи» в немецкие дела и ее месте в европейском балансе сил был чрезвычайно актуален» [23, с. 9]. Более того, явно проявлявшаяся тенденция к дискредитации идеи европоцентризма, усилила эсхатологическое восприятие действительности и способствовала формированию достаточно жестких и агрессивных русофобских настроений. Этому способствовали и разделы Польши, устранившие польский барьер, и создавшие совместную российско-немецкую границу, что заставило немцев ощутить возможную угрозу и для собственной государственности.

Появление термина «русофобия» именно в английской публицистике актуализирует внимание на системе взглядов на Россию, оформившихся в данной стране. Более того, достаточно длительная и богатая колониальная история Британии сформировала весьма специфический образ русского государства, с одной стороны, рассматривающегося как объект приложения британских колониальных усилий, а с другой, уже позже, как основного соперника в «Большой игре».

Отношение к России как к не-Западу имеет длительную историю и глубокие корни, причем в различные периоды это отношение претерпевало достаточно существенные трансформации, отражая актуальные тренды международных отношений в контексте дихотомии Запад – Россия. Современный исследователь А.А. Ширинянц отмечает тот факт, что «русофобия формировалась как большой идеологический миф, в основе которого представления о нехристианской, варварской, азиатской, деспотической стране, цари которой – непредсказуемы в своих действиях и потому недоговороспособные тираны, а народ – рабски покорен власти, туп и патологически жесток» [62, с. 42]. Базовыми факторами, сформировавшими ориенталистский дискурс русофобии были, на наш взгляд, культурно-религиозный фактор, представленный двумя антиномиями: цивилизация – варварство и западное христианство (католичество) – восточное христианство (православие) и историко-геополитический, отражающий, с одной стороны, трактовку России как азиатской страны вследствие длительного ордынского влияния и, с другой, взгляд на нее через призму колониальной оптики. Однако, следует оговориться, что подобное разделение есть лишь результат теоретического рефлексирования, в реальном же историческом контексте эти факторы переплетены друг с другом и создают единый комплексный взгляд на Россию и русских, русскую историю и ее место в мире.

В качестве отправной точки отметим верно, на наш взгляд, сформулированное М.Д. Напсо замечание о том, что «корни русофобии находятся в противопоставлении Запада и Востока, в доведении того, что их отличает, до предела, в невозможности и нежелании их примирения по причине разности культур, ценностей, менталитета» [38, с. 59], при этом однозначно негативные характеристики приписываются Востоку, Запад же является обладателем исключительно положительных начал. Об этой идее «европейской идентичности как превосходной по отношению ко всем неевропейским народам и культурам» [47, с. 27] и говорил в свое время Э. Саид в своей, ставшей классической работе «Ориентализм». А современный исследователь И.Н. Веденеев [10, с. 132] считает, что ориентализм превратился, по сути, в пейоратив, выражающий явное превосходство Запада и очевидное презрительное отношение к Востоку. Причем, это превосходство, как и сама идея Востока, сложилась еще в античности. Древние греки сформировали представление о двух ойкуменах – эллинской и варварской, имеющей и достаточно четкие географические границы – реку Танаис и Рифейские горы, отделяющие по представлениям древних греков Европу от Азии. Как отмечает в своей работе историк А.И. Филюшкин, «античные авторы были уверены, что данные пространства населяют многочисленные варварские народы, у которых нет ни единого предводителя, ни общего государства. Собирательным названием для них было «скифы» или «сарматы» [57, с. 303]. Позже славяне, заселявшие эти территории, стали восприниматься Западом как скифы, варвары, Восток. Эллинское мировоззрение оформило и идею неравенства, имеющую различные, в том числе и внешние проявления. Ключевым тезисом в данном контексте было превосходство эллинов над варварами. К варварам относились все неэллинские народы. Сами же эллины идентифицировали себя как проявление космического, гармонического порядка, в то время как варвары – суть отражение хаоса, беспорядка и дисгармонии, «приписываемые им… черты – бескультурье, грубость, невежество, неправильная социальная и политическая организация – являлись… природными качествами варварского мира» [5, с. 61-62].

Анализируя пьесы Эсхила и Еврипида, Э. Саид отмечает две базовые характеристики Востока, которые, по его мнению, доминируют в европейской воображаемой географии и сегодня. Первая гласит, что «Европа сильна и красноречива; Азия побеждена и далека…Именно Европа говорит за Восток» [47, с. 101], обозначая властное доминирование. Более того, Восток, по сути, не был интересен Западу, ибо оперировал он исключительно собственными понятиями и категориями, не отражающими сущность и специфику Востока. Вторая характеристика отражает восприятие Востока как «вкрадчивой опасности» [47, с. 101]. Подобная идея европейского, шире – западного превосходства и восточной неполноценности, служит основой того, что Э. Саид и называет ориенталистским дискурсом. Ориентализм, говоря словами современных исследователей, есть «многоуровневый и многослойный культурный комплекс, который в целом характеризует традицию репрезентации Востока и отношения к нему в западном обществе… это целостная система репрезентаций, имеющая своей конечной целью легитимизировать господство Запада над Востоком» [13, с. 27].

Древнеримская традиция дополняет древнегреческую концепцию антропологического неравенства идеей мировой империи и мирового господства с соответствующими идейно-ценностными ориентирами, утверждающими верность и необходимость проведения экспансионистской политики, обеспечивающей Риму статус мирового царства, мировой империи. Современный исследователь О.Б. Неменский отмечает, что «первую масштабную пропагандистскую кампанию по дискредитации Восточной (греческой) части Римской империи предпринял ещё Октавиан Август в период своей борьбы с Марком Антонием… именно тогда впервые были сформулированы основные идеологемы противопоставления «Запада» и «Востока» как противоположных и даже враждебных традиций…» [41, с. 4]. Ему вторит и Э. Саид, утверждающий, что европейский дискурс – это «стиль мышления, основанный на онтологическом и эпистемологическом различении «Востока» и «Запада» [47, с. 9]. Таким образом, уже античность, формирующая дихотомию Запад – Восток, фиксирует онтологическое неравенство составляющих ее компонентов. Восток оказывается на вторых ролях, уступая первенство Западу.

Противопоставление Запада и Востока обретает новые черты и особенности после разделения Римской империи за Западную со столицей в Риме и Восточную, столицей которой стал Константинополь. Негативными коннотациями наделяется теперь Византия, принявшая на себя все черты характеристики Востока. Достаточно вспомнить как понимались в Европе термины, относящиеся к Восточной Римской империи. Например, французский словарь Larousse определяет византизм как «расположение духа, при котором люди склонны терять время за мудрёными и праздными дискуссиями на безынтересные темы» [цит. по 36, с. 158]. Да и само название «Византия» призвано было отделить, отграничить собственно Римскую империю от ее восточных территорий. Эпоха раннего Средневековья приводит к формированию концептов Orientalis et Occidentalis, визуализировавших раскол римского мира на Западную и Восточную империи.

После великой схизмы 1054 года это разделение приобретает и религиозную коннотацию. Западные историографы представили церковный раскол как «великий восточный раскол», в то время как следовало бы говорить о расколе на западе. Эта мистификация оказалась довольно живучей. И именно поэтому «история европейского христианства утвердила имидж греческого мира как неправильного, неверного, схизматического, а потому погрязшего в пороках и заслужившего свои беды» [41, с. 4]. К этой же парадигме, якобы подтверждающий иерархически более высокий статус Рима, принадлежит и так называемый Константинов дар – фальшивый документ, сфабрикованный еще в IX веке, суть которого состоит в том, что император Восточной Римской империи Константин передал понтифику Западной Римской империи в 315 г. контроль над Восточными Церквями и территориями. Этот документ, правда о котором стала известна лишь в 1430 г., сыграл значительную роль в формировании идеологии Запада, выставив Византию узурпатором наследия Римской империи. В контексте все той же логики мы можем рассматривать и крестовый поход 1204 г., и полное бездействие и нежелание помочь Византии, гибнущей под натиском мусульман, завершившееся падением Константинополя в 1453 г. Но еще до исчезновения с карты мира Византии западный мир не прекращал попыток наставить русские земли «на путь истинный» и внедрить на их землях западное христианство. Еще в 967 г. Собор в Равенне заявил о важности объединения христиан в Восточной Европе. А после того, как римским папой стал Григорий VII, «обращение России в католичество при поддержке немецких феодалов стало основным приоритетом. Именно с этого времени ведет начало Drang nach Osten…» [36, с. 160]. Следствием это становится довольно агрессивная внешняя политика Тевтонского Ордена, захватившего земли вплоть до Ливонии, и блестящий ответ им Александра Невского.

Таким образом, Русь, географически располагаясь в восточной ойкумене и приняв христианство от Константинополя, подтвердила свою принадлежность к миру Востока, а православие стало считаться на Западе языческой ересью, следовательно славяне воспринимались как религиозные отступники, их образ сливался с исламским, восточным миром и воспринимался как секта. Более того, стереотипы, ранее относившиеся к Восточной Римской империи, пренебрежительно, дабы принизить ее значимость, называемой на Западе Византией, переносятся на русское государство. Восток (Византия, Русь, а позже – Россия) в средневековой и возрожденческой картине мира, как свидетельствует Ги Меттан, воспринимается как нечто непонятное, недоразвитое, жестокое полуварварское [36, 2016]. Более того, провозглашенная уже после гибели Византии, в 30-е гг. XVI в. иноком Филофеем концепция «Москва – третий Рим», по сути, заложившая основы национального самосознания и определившая Русь в качестве преемницы Византии, утвердили Запад в верности своего подхода. Хотя, по сути, концепция «Москва – третий Рим» всего лишь зафиксировала историческую ситуацию того времени, не толкая Россию к территориальным завоеваниям, об этом писал и И.Р. Шафаревич: «Эта теория не имела политического аспекта, не толкала Россию к какой-либо экспансии или православному миссионерству» [61, с. 5]. Именно поэтому ряд исследователей [40; 41; 25; 36; 5; 50] в качестве одной из предпосылок формирования русофобии как феномена европейского сознания считают ненависть к восточному христианству, к Византии как православной империи, а позже, соответственно, и к России как к «третьему Риму», продолжающему традиции Восточной Римской империи.

Важным фактором, «подтверждавшим» азиатскость и восточный характер русских, становится длительная зависимость от Орды. Западом в тот период времени вся территория за восточными границами Европы воспринималась как мрачное, темное татарское царство, страшное государство, состоящее «практически полностью из диких кочевников, скитающихся по степям со своими чумами и скарбом» [45, с. 440]. Русские княжества, ведущие борьбу с монголо-татарами, на длительный период исчезают из поля зрения европейцев, они, по сути, как бы растворяются в бескрайней азиатской империи, теряются в небытии. Именно тогда возникают представления о Тартарии – далеком, бескрайнем и зловещем царстве диких кочевников. Как отмечают историки, примерно «с XIV в. на Западе в отношении Востока нарастает ксенофобия и определение его как принципиального врага "христианского мира", источника физической угрозы» [57, с. 300]. Русь, включенная в это пространство, несет на себе все негативные коннотации, приписываемые азиатам.

Явная антитеза Запад-Восток формирует непримиримое отношение и нежелание понять и принять идейно-ценностные установки Другого, Восток вытесняется за границы «цивилизованного мира», его аксиологические установки объявляются чуждыми и не имеющими права на существование. Как известно, границы Европы, «христианского мира», были очерчены римским папой Пием II в середине XV века и включали в себя Германию, Францию, Англию, Италию, Испанию, Венгрию и Польшу.

Еще большее неприятие Руси в рамках западного сознания происходит после таинственного и непонятного для европейского обывателя освобождения от ордынского владычества, существенного укрепления и усиления русского государства, а позже – и его значительного территориального расширения. Именно с этого момента, на наш взгляд, можно говорить о серьезном переформатировании образа и понимания Руси-России, она более не просто Иной, Другой, а Чужой, – совершенно чуждый западному, европейскому миру субъект истории.

Вообще, следует отметить, что эпоха Возрождения актуализировала античное мировосприятие, разделяющее мир на римский, «цивилизованный», и неримский, «варварский». Соответственно, народы и культуры, принявшие византийскую традицию, автоматически перешли в разряд варваров. И, как отмечается О.Б. Неменским, «весь этот комплекс идей и характеристик применялся к русским землям, и для этого не требовалось личного знакомства, опыта контактов и описаний путешественников… от русских никак не зависело то, что им, как «варварскому» народу «Востока», приписывали все те качества и характеристики, которые в европейской культуре воспринимались негативно. Неправильный мир должен быть плох по определению» [40, с. 30].

Важным фактором в восприятии Руси, а затем и России, как Чужого, становится неприятие решений Ферраро-Флорентийского собора 1438–1445 гг. и последовавшей за этим унии, после чего московиты окончательно переходят в разряд схизматиков, врагов христианского мира. Падение Константинополя и гибель Византийской империи в 1453 году автоматически переносят негативные коннотации на Москву. Но если, как пишет Г. Меттан [36], в Европе ходило выражение, суть которого сводится к тому, что Византия была тем явлением, о котором лучше не вспоминать, то молодое русское государство, только вышедшее на международную арену, нужно было ослабить и дискредитировать. Тем более, что провозглашенная иноком Филофеем концепция «Москва – третий Рим», наглядно продемонстрировала преемственные связи с Византией и для Запада же стала маркером для изобличения русского империализма, экспансионистских настроений и мессианского стремления захвата Европы. Однако, как отмечено И.Р. Шафаревичем, «эта теория не имела политического аспекта, не толкала Россию к какой-либо экспансии или православному миссионерству» [61, с. 5].

Традиционно считается, что Европа «открыла» Россию в эпоху Ивана III, в конце XV века. Карл Маркс так красочно описал эту ситуацию: «Изумленная Европа, в начале правления Ивана едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на ее восточных границах огромной империи, и сам султан Баязид, перед которым Европа трепетала, впервые услышал высокомерную речь московита» [35, с. 395].

Московское государство, неожиданно появившееся на восточных границах Европы, воспринималось как таинственный Чужой. Несмотря на то, что в эту эпоху «христианство оставалось доминирующим маркером идентичности» [42, с. 108], а слова «европейский» и «христианский» осознавалась практически как синонимы, Московия в эти границы не входила и идентифицировалась как Восток. Европейская история того времени воспринимала Восток как место, откуда приходят орды кочевников, совершаются опустошительные и губительные набеги, а потому внезапно появившееся огромное по западным меркам государство вселяло почти экзистенциальный ужас, чему способствовал также миф об «азиатскости» русских. Им приписывалась та же жестокость, что и туркам, о зверствах московитов складывались легенды. Наиболее ярким примером в данном контексте может служить черный миф об Иване Грозном, который даже изображался в восточных одеждах.

Важным фактором формирования ориенталистского дискурса русофобии становится тот исторический факт, что хронологически появление на мировой исторической арене России совпадает с началом эпохи великих географических открытий. Существенные ментальные изменения, происходящие в европейском сознании в отношении оценки и восприятия Чужого, напрямую отражаются на образе России и русских. Колониальный дискурс, актуализированный европейцами вновь после эпохи античности в связи с открытием Нового Света, дополняет и окончательно формирует смыслогенерирующее ядро западного цивилизационного взгляда на мир. Весь нехристианский мир, любой Другой начинает восприниматься как «младший брат», недоразвитый мир, находящийся на той стадии развития, которую Запад уже давно миновал, а потому стратегия отношения к этому миру одна: христианская миссия и просвещение. Попытки реализации идеи духовного окормительства и учительства направлялись в том числе и на Россию.

Последующие исторические события, в частности Ливонская война 1558–1583 гг., достаточно явно обозначили линию восточного фронтира Европы, за которой проживали «православные варвары», упорно сопротивляющиеся принятию католического вероисповедания и заключению унии. Следует отметить, что определенных успехов на этом поприще Запад все-таки достиг, заключив в 1596 году Брестскую унию, по итогам которой часть земель западной Руси ушла под духовное окормление Ватикана. По мнению ряда исследователей [40; 41; 57; 36], это одно из тех событий, которые в дальнейшем породили такое явление, как русская русофобия, а сегодня нашли отражение в открытом противостоянии России и Запада в ходе украинского кризиса. Однако верность русских православию и готовность защищать веру отцов еще более утвердили европейцев в сформированном ими образе России как «экзистенциально чуждой и враждебной Западу страны. Страны, в отношении которой возможна только одна стратегия отношений – подчинить, чтобы обезопасить христианский мир» [40, с. 3]. При этом следует заметить, что Россия определяется Западом не как европейская держава, а как азиатское государство, восточная страна, при этом занимающая не свои, а чужие земли, которые ей не принадлежат. Истинное ее место – «пустыни Сибири». Уже во времена первого противостояния России и Европы, во времена Ливонской войны, на картах Россия вытесняется за границы Европы и изображается как азиатская страна.

Историко-культурный контекст «открытия» России Европой достаточно противоречив. Внутриполитические противоречия Священной Римской Империи, активизация федерализма, нарастание турецкой угрозы и реформационное движение, пошатнувшаяся гегемония, требовали активизации деятельности по реанимации «путем расширения сфер влияния. И восточные соседи были для этого идеальным потенциальным объектом» [57, с. 316], как верно отмечает А.И. Филюшкин. Колониальные практики германского мира, не принимавшего участие в освоении Нового Света, переориентируются на восток Европы, Московское государство становится объектом приложения этого колониального дискурса с миссионерской целью приобщения его к истинно верному католическому вероучению. Однако окончательное избавление от ордынского ига в 1480 году, взятая на вооружение концепция старца Филофея «Москва – третий Рим», венчание на царство Ивана IV Васильевича в 1547 году, демонстрируют иной, альтернативный вариант аксиологической матрицы и способа развития цивилизации. С этого времени Россия начинает восприниматься не только как Чужой, но и как явный противник Священной Римской империи и Запада в целом.

Таковы теоретические аспекты формирования ориенталистского дискурса русофобии. Рассмотрим их практическую реализацию в трудах польских, немецких и английских русофобов.

Польская русофобия – самая ранняя по времени возникновения и, заслуживающая, на наш взгляд, самого пристального внимания, ибо именно через «польскую оптику» Европа узнавала Россию и формировала свои, отдельные, национальные образы России как Другого.

Период XV – XVI вв. – это время, как мы уже отмечали, «открытия» Западом России. Причем, Россия выходит на международную арену как победитель в борьбе с монголами (1480 г. – свержение монголо-татарского ига), как преемница Восточной Римской империи (падение Константинополя – 1453 г.), провозгласившая: «два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать», обозначившая свои права на защиту православия в мире и, соответственно, определив свой мессианский вектор. Также важным событием становится признание за Русской Православной Церковью статуса автокефальной в 1448 г. Европа, осознав наличие рядом весьма непростого соседа, начинает активную пропаганду против России. В авангарде этого пропагандистского действа становится Польша, тем более что она граничит с русскими землями, является активным проводником католической экспансии на восток, а также претендует на часть западнорусских земель. Таким образом, антирусская «пропаганда возникла на почве соперничества за земли Руси, а также на почве конфессиональной борьбы католичества со «схизматическим» православием» [59, с. 69].

Немаловажным является и тот факт, что именно XVI – XVII вв. – это время формирования «основных элементов национального самосознания славянских народов Речи Посполитой» [33, с. 13]. А, следовательно, система национального самосознания формируется, с одной стороны, в условиях постоянного ожидания русской экспансии с Востока, а с другой, в рамках этого национального самосознания формируется представление об особой значимости и миссии польского государства как защитницы Европы и католичества. Причем, специфической особенностью польской истории и культуры, выступает, по мнению М.В. Лескинен, тот факт, что «идеологами и носителями национального самосознания… были в основном «верхи» социума – дворянство, богатые горожане, высшее духовенство» [33, с. 17].

Таким образом, процесс формирования национальной идентичности Польши тесным образом связан с образом России, которая маркируется как главный противник, оппонент. Следует отметить, что процесс осмысления собственной идентичности, формирования представлений о себе, о смысле собственного существования и своего предназначения чаще всего выстраивается в рамках дихотомии Свой – Чужой/ Другой. Для Польши таким Чужим/ Другим изначально являлась Россия, более того, она воспринимается как «значимый Другой», ибо именно на противопоставлении с ней и выстраивается во многом образ Своего, «осмысление России польской общественной мыслью чаще всего связано с созданием образа чего-то чуждого, враждебного и вместе с тем чем-то притягательного, заставляющего думать о себе» [34, с. 133]. Россия, таким образом, становится для польской национальной истории тем, что М.М. Бахтин называл гносеологической и онтологической необходимостью.

Еще с XIV века Польша начала проводить захватническую политику на русских землях, а польские историки подвели под это теоретическое обоснование, согласно которому «Русь издавна, еще с походов на Киев в XI веке Болеслава I Храброго и Болеслава II по праву и навеки вечные принадлежит Польше» [40, с. 32-33]. В частности, как отмечают А. Володин и С. Филатов, «историческим началом процесса появления и развития русофобии на Западе принято считать конец XV века, а ее альма-матер – Ягеллонский университет в польском городе Кракове» [11]. По времени это совпадает с началом формирования национальных историй и появлением первых исторических трудов, посвященных данной проблематике. И особое место здесь занимает Ян Длугош, польский дипломат, историк, католический епископ, выпускник Краковского университета и автор сочинения «Анналы, или хроники великих королей Польши» составленного в 1455-1480 гг., он был одним из первых авторов, позиция которого по отношению к русским землям имела негативную коннотацию, то есть поляки читали русские летописи, но трактовали их предвзято, очень ангажировано. Так, «Анналы» восходят к «Повести временных лет» в качестве первоисточника, однако исторический контекст изменен существенно. Автор объединяет племена полян, проживающих в районе Киева и поляков, считая Кия, Щека и Хорива представителями польской политической группы, тем самым объединяя начальные этапы истории польского и русского народов. Для Яна Длугоша «вопрос о первых русских правителях был вопросом внутрипольской истории, поскольку он последовательно старался представить Русь продолжением польских земель, пусть и населенных народом схизматиков. Его повествование проникнуто идеей о династическом главенстве польских князей и королей над русинами…» [28, с. 298]. Связано это было с идеализированным образом старой Сарматии, который стал актуальным в этот период, период вступления польского государства в эпоху наивысшего могущества во второй половине XV века. Неслучайно с именем Яна Длугоша связывают зарождение концепции сарматизма, имеющей, в том числе и русофобский контекст. В целом, попытка рефлексии древней польской истории, приводит Я. Длугоша к зачаткам идеи этнического превосходства и утверждению ведущей роли поляков в политическом процессе на русских землях.

В XVI веке одним из основных источников изучения России становятся трактаты польского историка, географа, профессора Краковского университета Матвея Меховского «Трактат о двух Сарматиях» (1517г.) и «Польская хроника» (1519г.). Славяне, по его мнению, делятся на 2 ветви, отождествляя «одну из них с западными и южными славянами, а «восточных славян, или русских», относит к другой ветви» [26, с. 67]. При этом, «введя Руса в легенду о славянских братьях, Меховский, по сути дела, вывел его из числа активно действующих персонажей, ограничив ролью логического баланса в трехмерной конструкции легенды» [37, с. 154]. Таким образом, в работах М. Меховского фиксируется точка зрения, подтверждающая более низкий статус русских и факт некоей политической несамостоятельности, подчиненности [26].

Можно сделать вывод о том, что уже самые первые работы польских историков, хронистов XV-XVI вв. демонстрируют антирусские настроения. Это обусловлено несколькими причинами. В первую очередь, это – исторический контекст. Окончательное освобождение от монгольского ига в 1480 г. и «открытие» Европой России в годы правления Ивана III, запускает дискурс о возможной российской экспансии на Запад. И первые, кому придется столкнуться с русской угрозой – польские земли. Кроме того, как верно отмечается исследователями, Польша «сама лелеяла захватнические планы и мечтала стать империей и гегемоном в Восточной и Центральной Европе, всерьез опасалась русского исполина, а посему пыталась увлечь антирусским пафосом своих европейских соседей на Западе» [11].

Примерно в этот же период, с конца XV – начала XVI вв. складывается еще один базовый концепт, ставший важной составляющей формирующейся польской русофобии. Речь идет о представлении русских земель частью Азии. Основы ее были заложены в теории, отражающей черты этнического и социально-культурного превосходства, постулируемой в трудах Яна Длугоша и Матвея Меховского, получившей в науке наименование теории сарматизма, ставшей ментальной основой польской государственности, отражавшей «совокупность… особенностей мировоззрения, образа жизни, системы взглядов, поведенческих стереотипов и соответствующей ему культуры» [33, с. 5]. В соответствии с этой теорией поляки утверждали свое происхождение от племени сарматов, отделяя себя от русских – потомков варварского, азиатского народа – скифов. Польская шляхта, которая согласно теории и вела свое происхождение от сарматов, приходила к осознанию «себя не только носителями, но и проводниками цивилизации в пограничье культурного и варварского миров» [9, с. 112]. Следует оговориться, что под польским народом в сарматской концепции понимается исключительно шляхта, и, соответственно, только ее представители имеют сарматское происхождение в то время, как холопы и быдло – славянское. Идея поиска исторических корней постепенно приводит польскую элиту сначала к прославлению своего народа, а позже – становится «базисом идеологии исключительности польского народа» [33, с. 50]. Именно идея этнической исключительности польской шляхты становится центральным компонентом идеологической системы сарматизма. Она явно просматривается в и работе Ст. Ожеховского «Политика польского королевства», увидевшей свет во второй половине XVI в., где идея исключительности не даже поддается никакому сомнению и фиксируется как данность. В результате, как утверждает Н.М. Ракитянский «с самого начала своего становления сарматизм как архаичная форма самоидентификации утверждался и как своего рода социальный расизм» [44, с. 82]. Элементы расизма будут позже проявляется и в последующих русофобских теориях, сформулированных польской элитой. При этом восточные соседи – московиты – воспринимаются как варвары, нецивилизованная масса, агрессивно настроенная по отношению к полякам и ко всем цивилизованным странам Европы. Именно поэтому происходит ориентализация образа России, что подмечает Х. Хофбауэр, фиксируя, что «образ «азиатской» России возник как следствие политических интересов… он был польским изобретением, служившим для того, чтобы заклятого врага Ягеллонского государства представить… «царством зла»» [60, с. 19]. Именно польская шляхта формирует весьма специфический образ московита, распространяя на Западе «миф об азиатской и варварской Московии, антагонисте христианского мира» [56, с. 21]. И именно с подачи польских ученых и хронистов, как верно отмечает А. Филюшкин, в конце XV – начале XVI века «в ментальной географии восточных пределов Европы намечается тенденция, согласно которой Россию пытаются вытеснить за их пределы, в Азию» [56, с. 20]. Ориентализация России нашла отражение как в документах, так и в картах того времени, более того, скорее именно поляки среди всех европейских народов являются зачинателями и основоположниками формирования образа России как Востока, Азии. В частности, Э. Клюг считает, что именно поляки были первыми, кто вытеснил Россию из европейского пространства на Восток. В качестве доказательства современный историк А. Филюшкин приводит и «комментарии краковского магистра Яна из Глогова к переизданию Птолемея, в котором Московия была однозначно записана в Азиатскую Сарматию» [56, с. 20], и «аллегорическое изображение Европы…, происхождение которого также связывают с Яном из Глогова или его кружком… Дракону-Европе противостоит Медведь-Азия, в которой центральное место занимает Московия» [56, с. 20]. О. Неменским верно подмечено, что уже «в XVI в. все русские земли получили в польской культуре наименование «Востока» («Wschód»)» [40, с. 34].

Шляхетскому государству же приписывается особая роль защитницы, охранительницы цивилизованного мира от варваров, ибо именно оно находится на пограничье культурного и варварского миров. Воин-сармат в польской традиции – рыцарь, главная задача которого – защита своего мира, выполнение «рыцарского долга осмысливается в тесной взаимосвязи с христианскими нормами и ценностями» [9, с. 125].

Важной составляющей сарматской идеологии был и религиозный компонент. Следует отметить, что мы солидарны с Н.П. Таньшиной, считающей, что «истоки противостояния между Россией и Западом корнями уходят в раскол церквей и стремление склонить Россию к принятию унии» [49], а, следовательно, именно религиозный фактор является важнейшим в выстраивании отношений между западной и русской цивилизацией и именно он определяет вектор дальнейшего развития.

Восточный, варварский характер русских обосновывался характером их веры, европейцы называли их схизматиками, «православными варварами». Христианство, будучи доминирующим маркером идентичности для Европы, безусловно, структурировало пространство по принципу бинарных оппозиций «свой-чужой». В контексте данной концептуальной пары Россия воспринималась как Чужой. Немалую роль в этом сыграла католическая церковь, окормлявшая и направляющая поляков. После неудачной попытки насаждения католичества усилиями прибалтийских орденов и Швеции, Польша становится главной политической силой, продвигающей западное христианство. На данном направлении в формировании антирусских настроений полякам также удалось достигнуть существенных результатов. Так, по результатам Люблинской унии 1569 г., Польша и Литва объединяются в единое государство и фактически вся Западная Русь оказывается под польским управлением. Брестская церковная уния 1596 г. «ликвидировала легальное православие на территории Западной Руси и создала униатство, а уже в начале XVII века поляки появились в Московском Кремле» [50, с. 129].

Важным является и тот факт, что католицизм, определявший культурное пространство Польши, испытал на себе влияние сарматского мифа, произошла, говоря словами М.В. Лескинен, сарматизация католицизма, по сути, сарматизм впитал в себя и подчинил религию. К идее этнической исключительности польской шляхты добавляется и идея религиозной исключительности Польши. В соответствии со взглядами поляков эпохи позднего Средневековья и Возрождения, «вся мировая история происходила в Польше, Голгофа существовала в Кракове, Богородица и святые облекались в польские одежды, потому что жили на польских землях… культ … богатыря-сармата, столь активно использовался Церковью, особенно в периоды кровопролитных войн, что зачастую превосходил по значимости древних ветхозаветных пророков и святых» [9, с. 122]. Представители польской шляхты рассматривали себя как защитников истинной веры, а, следовательно, были ярыми борцами, в первую очередь, со схизматиками. Русские воспринимались шляхтичами-сарматами как православные варвары, сражаться с которыми – прямая христианская обязанность. Неслучайно, если мы посмотрим на череду военно-политических конфликтов между Россией и Польшей, отметим факт активного продвижения католического вероисповедания и заключения уний (Люблинская уния (1569г.), Брестская уния (1596г.)). Польша уже «к середине XVI в. … располагала полноценной идеологией покорения Руси и уничтожения «схизмы», то есть восточного христианства» [40, с.33]. Важно также иметь в виду и польский христианский провиденциализм – идею божественного проведения, в соответствии с которой Бог благоволит именно Польше, более того, Бог транслирует «свое волеизъявление непосредственно сарматам» [33, с. 59], а, следовательно, именно поляки-сарматы есть проводники Божьей воли, а Польше уготована мессианская роль в истории.

Польская национальная идентичность строится, как и любая другая, на дихотомии «Свой – Чужой». Роль Чужого играет Россия, она есть тот противник, на противостоянии с которым выстраивается собственный образ и осмысление себя и своей роли в мировом исторической процессе. Негативизация образа России вызвана географическими факторами (общая граница Польши и России), историческими (военные конфликты и столкновения) и религиозными (Польша – католическая страна, Россия – страна православная). Эти факторы, в том числе, способствовали формированию специфической идеологии сарматизма, в рамках которой были артикулированы русофобские концепты, в дальнейшем воспринятые другими странами Запада.

На начальном этапе формирования идеологии сарматизма в польской культуре формируются два базовых постулата: идея политической исключительности Польши, прослеживающаяся в идее династического превосходства поляков, негативизации древней истории русских земель; и сарматизация католичества, отражающая, по сути, религиозный аспект идеи превосходства, по которой Польша – центр мировой христианской истории, которой особо благоволит Бог, рыцари-сарматы борются со схизматиками, защищая и насаждая истинную веру – в этом мессианское предназначение польского государства.

Идеи политического и религиозного превосходства Польши сформировали два ключевых русофобских концепта, затем распространившихся по всей Европе, ибо поляки считались лучшими знатоками русских. Первый – это варваризация образа России и русских, именно польские хронисты писали, что русские – грязные, дикие, нецивилизованные варвары, склонные к насилию и поэтому опасные для высокоразвитых народов» [56, с. 32]. Второй – ориентализация России. Даже именование русских скифами, по мнению И. Ноймана «выступает как элемент европейских представлений об «азиатской» или «варварской» России в этот ранний период» [42, с. 104]. Об азиатскости русских, по мнению поляков, говорит и тот факт, что они православные, принявшие веру от Константинополя, а следовательно, схизматики, отступники.

Польша, таким образом, уже «к середине XVI в. … располагала полноценной идеологией покорения Руси и уничтожения «схизмы», то есть восточного христианства» [40, с.33].

В целом, с XV века польская интеллектуальная элита формирует идею о том, что западнорусские земли – исконно польские, что русские в принципе не способны к самостоятельному правлению, а Россия визуализируется как антагонист Европы, имеющий варварскую азиатскую сущность.

Уже к началу XVII века поляками была разработана, говоря словами Н.П. Таньшиной, «колониально-аннексионистская идеология» в отношении Московского государства. В данном контексте логично упомянуть Павла Пальчовского, ставшего ярым сторонником антимосковской внешнеполитической доктрины. В «Московской хронике» Александра Гваньини приводятся характеристики, которыми П. Пальчовский наделяет русских: «недостойность» московитов «христианского титула и имени», поскольку «под этим именем совершаются ими такие ужасные непристойности, о каковых ни один иной народ на свете даже не слышал»… в числе главных пороков московского народа упоминается склонность к распутству, разврату, содомии, насилию, а также лицемерие, злобность, бесстыдство, неумеренность, уродливость и многое другое. Особо подчеркивается то обстоятельство, что московиты являются «главными врагами нашего католического имени»» [цит. по 27, с. 90].

Имагологический анализ различных исторических источников периода Смутного времени позволяет утверждать, что вышеназванные особенности восприятия России и русских не исчезают, а, скорее, все более интенсифицируются. Так, в Записках Станислава Немоевского ярко проявились черты превосходства польской шляхты в сравнении с русской культурной и политической элитой. Россия в этот период времени уже воспринимается не просто как Другой, а, скорее, как Чужой. Об этом пишет Л.М. Архипова: «образ России, ее народа, власти, веры, культуры создавался автором «Записок» в духе отчетливо выраженного «чужого»» [3, с. 298]. Негативное и уничижительное отношение к русскому народу и его культуре пронизывает весь текст «Записок». Причем, причины неустроенного быта, отсталости различных сфер жизни и грубости нравов видятся С. Немоевскому в особенностях исторического развития, в частности, в продолжительном монголо-татарском господстве, и, как следствие, перенимании русскими невежественных обычаев у татар. Русская «азиатчина» формирует у автора «Записок» идею превосходства Польши и с политической, и с религиозной точки зрения.

Ослабление центральной власти, агрессивная и непродуманная политика польской шляхты, корысть польских магнатов приводят к постепенной потере окраинных территорий польско-литовского государства. Последовавшие за этим разделы Речи Посполитой 1772, 1793, 1795 гг. с еще большей силой проявили русофобские настроения внутри польского общества, хотя по итогам всех трех разделов, Россия не получила никаких исконных польских территорий, лишь вернула свои, русские земли. Польские земли присоединили к своим территориям Австрия и Пруссия. Разделы Польши повлекли за собой череду трагических событий, отнюдь не улучшивших отношение к России, это и польские восстания 1830-1831 гг. и 1863-1864 гг., и вхождение Польши в состав Российской империи. Русофобские интенции, питавшие польскую элиту с особой силой, были явлены уже накануне 1830 года. Россия воспринималась ими как «воплощение зла, а борьба польского народа с Россией – как противостояние света и тьмы… конфликт… приобретал псевдометафизический характер» [46, с. 38]. Одним из ярких представителей русофобского крыла польской элиты этого времени, просто одержимым ненавистью к России, считающим ее извечным агрессором и виновницей в трагической судьбе Польши, был Франтишек Хенрик Духиньский, автор «Основ истории Польши и других славянских народов, а также истории Москвы». Ориентализирующий характер высказываний автора о Московии продолжает традиции, заложенные его предшественниками: «…создавая землю, соединил Господь Бог Москву с глубочайшей Азией» [17, с. 484]. В подтверждение азиатского характера Московии Ф. Духиньский приводит физико-географические характеристики польских и русских территорий, утверждая существенные различия между ними. Более того именно Ф. Духиньский становится одним из первых представителей интеллектуальной элиты Польши, который вслед за И. Лелевелем становится сторонником расовой теории. Примерно с 30-х гг. XIX века понятие «раса» входит в научный оборот и практически сразу привлекает внимание польских исследователей. Принадлежность «москалей» в терминологии Ф. Духиньского к славянскому и шире, к арийскому единству не подтверждается, ибо они составляют подвид туранского племени наравне с монголами и только присваивают себе имя русских, хотя, на самом деле, русскими называть могут себя лишь украинцы и белорусы, близкие по своему происхождению полякам. Москали, утверждал Ф. Духиньский, «не только не славяне, но и не христиане в духе славян и других индоевропейских христиан. До сего дня они пребывают номадами…Да, вечно они пребудут туранцами и никогда не сделаются индоевропейцами» [цит. по 51, с. 153]. Русские в его концепции есть «поганские» народы Востока в отличие от поляков – истинных христиан. Именно в этом – суть и причина ненависти и противостояния России и Польши. Ф. Духиньский был автором еще одного концепта, активно использующегося в современном геополитическом конфликте – Московское царство, по его утверждению, не является наследницей Киевской Руси. Важной была также идея о необходимом единстве Европы во главе с Францией, в которой особое место будет принадлежать Польше, для борьбы с туранской Московией, в которой достаточно явно была выражена древняя идея об избранничестве польского народа. Как отмечается Н.П. Таньшиной, «тексты Духиньского были направлены на обоснование необходимости создания буфера между «арийской» Европой и «туранской» Москвой. На роль буфера предназначалась независимая Польша…» [51, с. 155].

Исходя из рассмотренных источников можно выделить несколько базовых факторов, послуживших фундаментом польской русофобской идеологии. Это, прежде всего, историко-географическая обусловленность российско-польских отношений, проявляющаяся в территориальных претензиях Польши на западнорусские земли и, как следствие, перманентно возникающие военные конфликты и столкновения, сформировавшие у польской элиты ощущение постоянной военной угрозы, то, что И. Нойманн обозначил термином «варвар у ворот» [42]. К этой же категории относится и извечная мечта поляков о величии собственного государства, неизбежно разбивающаяся о скромную действительность. Интенсивность данного фактора многократно усиливается и пограничным цивилизационным положением Польши, являющейся, по мнению польской шляхты, последним рубежом католической Европы, восточнее которого начинаются пространства Азии. Фактор глубоких различий в культурных и религиозных традициях также способствовал русофобским настроениям, об этом достаточно подробно пишет современная польская исследовательница, профессор Ягеллонского университета Ханна Ковальска-Стус [Ковальска-Стус], выделяя такие аспекты данной проблемы, как доминирование различных философских категорий в польской (время) и русской (пространство) культурах, различных антропологических систем (польская культура трактует человека вслед за А. Блаженным и Ф. Аквинским как «персть земную», как физическое лицо, в то время как в основании русской антропологии лежат идеи исихазма и обожения человека), различного понимания свободы (для поляков важная свобода личности, отечественная традиция предполагает важность внутренней свободы человека) и государства (для поляков-католиков – Бог – источник правового государства, идеал государства для православной России – идеократия).

Ориентализация образа России в контексте польской русофобии играет очень важную роль. Более того, по мнению Х. Хофбауэра, «образ «азиатской» России возник как следствие политических интересов… он был польским изобретением, служившим для того, чтобы заклятого врага Ягеллонского государства представить… «царством зла»» [60, с. 19]. Репрезентация образа России в контексте ориентализма обусловлена и религиозным фактором, в соответствии с которым польские католики воспринимали православных схизматиками, вероотступниками и фактором цивилизационным, предполагающим кочевой, варварский, азиатский характер московитов. Соответственно, свою главную задачу Польша видела, с одной стороны, в выполнении некоей цивилизаторской миссии, суть которой – принесение на русские земли истинной веры и праведного образа жизни, а с другой – в защите Европы и западных ценностей от варваров-московитов.

Ориенталистский дискурс немецкой русофобии находит отражение в специфическом взгляде на Россию, одним из аспектов которого станет варваризация ее образа. Концепт «Россия-варвар» становится одним из центральных для немецкой русофобии. Именно восточный характер России и служит фундирующей основой для варваризации ее образа. Следует отметить, что еще первые описания немецких путешественников, побывавших в России, изобилуют негативными характеристиками русских, их образа жизни, религии и системы государственного управления. При этом С. Герберштейн, А. Олеарий, М. Мейерберг отмечают целый комплекс причин и особенностей России, формирующих ее отрицательный, варварский характер. Это и специфика государственного управления, по форме похожая на восточную деспотию, и православие, столь разительно отличающееся и от католичества, и от различных направлений протестантизма, и, наконец, сам характер русского народа, который осмысливался исключительно как «варварский, достойный жить в рабстве» [19, с. 27].

Для немецкого общественного сознания образ России становится релевантным в конце XVIII века, во времена Великой французской буржуазной революции и после нее уже не теряет своей актуальности. Причины, обусловившие фокусировку внимания немецких интеллектуалов на российском направлении, связаны, в первую очередь, с возникшим в тот период кризисом европейского сознания, происходившим на фоне крушения традиционных общественных устоев и ревизии идей Просвещения. В фокус внимания Европы, в целом, и немецкой элиты, в частности, тогда попадают периферийные империи, в том числе и Российская, чья активная внешняя политика и рост политического влияния рождает в сознании европейцев комплекс «русской угрозы». Для Германии, «оказавшейся зажатой с Востока и с Запада между двумя сильнейшими державами Европы – Россией и Францией, вопрос о правомерности вмешательства “северной империи” в немецкие дела и ее месте в европейском балансе сил был чрезвычайно актуален» [23, с. 9]. И решение этого вопроса виделось немецкой элите исключительно в контексте дихотомии «цивилизация – варварство». Более того, отчетливо проявлявшаяся тенденция к дискредитации идеи европоцентризма усилила эсхатологическое восприятие действительности и способствовала формированию достаточно жестких и агрессивных русофобских настроений, этому способствовали и разделы Польши.

Немецкая русофобия истоком своим имеет особый взгляд на культуру, народ и немецкое национальное государство, сформулированный в контексте идей романтизма и идеализма. Большое влияние на формирование данной системы взглядов оказали труды величайших мыслителей – И. Канта, И. Гердера, И. Гете, Ф. Шиллера, И. Фихте, Г. Гегеля и др. Именно они, по мнению Г. Меттана, стали «основоположниками Deutschtum – идеи о национальной самобытности немцев, которая, опираясь на слявянофобию, выступит своеобразным катализатором германской политики экспансионизма» [36, с. 266]. Капитализм и империалистический экспансионизм, как отмечается в работах Ш. Боллингера [7; 8] идеологически обосновывается ориентализацией образа противника, выражающейся в реализации идеи превосходства Германии: «неизвестное, экзотическое, примитивное, иностранное – негативны. Врага не только надо победить, но он заслуживает и того, чтобы быть порабощенным, эксплуатированным, презираемым и уничтоженным» [7, с. 29]. Автор книги «Орки» с Востока. Как Запад формирует образ Востока. Германский сценарий» Дирк Ошманн, немецкий профессор, рассматривая в целом феномен ориентализма и его трансформацию в европейском сознании на примере Западной и Восточной Германии, отмечает, что восприятие и конструирование Востока опираются в немецкой культуре на идеи национализма, этот процесс значительно активизируется после 1848 г. Интересны его размышления о романе «Приход и расход» Г. Фрейтага, отразившем основные постулаты ориенталистского взгляда на мир, сформировавшегося в рамках немецкой культуры. В частности, славяне описываются как настоящие варвары, которых нужно колонизовать, цивилизовать и развить. Д. Ошманн пишет, что сформированная «идея «Востока» как неполноценного, нецивилизованного и недоразвитого региона глубоко укоренилась в немецком сознании и в конце концов трансформировалась в расистский образ «русского недочеловека», созданный нацистами» [43, с. 82-83]. И еще один важный аспект отмечается Д. Ошманном: «Восток» больше не сторона света, а обозначение чего-то фундаментально отсталого, бескультурного, варварского» [43, с. 83].

Русофобские концепции в немецкой среде формируются позже, чем, например, в польской элите, однако они являются, на наш взгляд, более радикальными. В рамках немецкого русофобского дискурса выделяются несколько ключевых теорий: антропологическая русофобия И. Арндта, антиславянская русофобия Я. Фальмерайера, расистская русофобия Р. Мартина, геополитическая и пропагандистская русофобия П. Рорбаха [6]. Каждая из этих теорий акцентирует внимание, в том числе, и на природном варварстве русских.

В основе немецкой русофобии – четкое разграничение «мы – они», причем, как верно отмечается Х. Хофбауэром, для характеристики русских использовались исключительно негативные формулировки, в первую очередь, термин «варварский», «тем самым они создавали антипод представлений о собственном «я», которое виделось «прилежным», «чистым», «честным» и «сознательным», – одним словом, «немецким»» [60, с. 47]. Вообще идея немецкого превосходства и немецкого величия, сформулированная еще Ф. Шиллером, позже была теоретически обоснована И. Гердером, согласно представлениям которого каждый народ на определенном этапе развития вносит свой вклад в историю и в конце XVIII – начале XIX веков начинается немецкая эпоха – эпоха великой немецкой культуры.

Уже в работе Жака Малле дю Пана «Об угрозе политическому балансу Европы, или анализ причин, поколебавших его основы на Севере со времен восшествия на российский престол Екатерины II» отмечается активность внешней политики Российской империи, которая, по мнению автора, появилась совершенно недавно на европейском горизонте, но уже вынашивает «планы захватов, угрожая на протяжении сорока лет балансу политической системы Швеции, Польши и Османской Порты; даже Пруссия ощутила на себе, на что способна эта держава» [20, с. 85–86]. Мотив постоянной «русской угрозы», фиксирующийся во всей европейской мысли, накладывается на трактовку России как нецивилизованной, отсталой, азиатской страны, формируя ставший базовым для европейской русофобии концепт, названный И. Нойманном «варвар у ворот» [42]. Тем более, что «Российская империя не воспринималась большей частью населения Германии как полностью европейское государство, оставаясь амбивалентным образованием, находящемся между Азией и Европой, на полпути от варварства к цивилизации» [22, с. 21]. О варварских ордах московитов говорят многие немецкие мыслители, в частности, Георг Фридрих Ребманн, который, как замечает О.В. Заиченко, приписывает России не просто азиатскую природу, а сравнивает «Екатерину с Аттилой, а ее армии называет «гуннами нашего времени»» [23, с. 59].

Постоянная угроза, исходящая от России, находит отражение и в работах Йозефа фон Гёрреса, трактующим в контексте дихотомии «цивилизация – варварство» взаимоотношения Европы и России, которая мыслится им огромным дрейфующим в сторону Запада ледником, «захватывающим с каждым годом все больше возделанных европейской культурой земель» [12, с. 143]. Русских исследователь сравнивает с сарацинами, использует эпитеты «дикий», «грубый». Россия, по его словам, есть некий архаичный реликт, держащийся исключительно на деспотизме и жестокости правителей.

Дальнейшее развитие немецкого русофобского дискурса идет по пути еще большей радикализации и усиления агрессивности и жестокости в отношении русских. Так, в концепции Эрнста Морица Арндта, пропагандиста идеи немецкого национального единства, заложены основы философско-антропологической теории развития рас и наций, в которой России отводится очень незавидная роль. Физические и географические аспекты существования русского народа приводят исследователя к выводу о крайне низком уровне его развития. Открывшись Европе на исходе XV столетия, Россия, говоря словами Э. Арндта, воспринималась как «далекая полудикая окраина христианского мира» [2, с. 147].

Варварство и дикость русских обусловлены, в первую очередь, природными и климатическими условиями, в которых они существуют. Колыбелью культуры и духовных устремлений мыслитель считает море, которого Россия на протяжении большей части своей истории была лишена, а, следовательно, не могла развиваться как цивилизованный народ. Облик русского народа определяется и историко-культурными особенностями формирования и развития этноса. Так, Э. Арндт отмечает, что долгое время Россия была изолирована, русские земли были дикими и пустынными и находились за пределами мировой истории и цивилизации, были отделены от общеевропейской древности – античности, а холодный климат, называемый автором «Краткого слова о России» «зимней дикостью», способствовал еще большей изоляции от «цивилизованного мира». Формирование русского этноса происходит в годы монгольского ига и на основе смешения нескольких племен, большая часть которых представлена восточными, варварскими племенами, отношение к которым Э. Арндт высказывает довольно прямолинейно, утверждая, что Россия «носит в своем чреве от десяти до пятнадцати различных народностей, и ежедневно происходит смешение русского народа с самыми омерзительными и подлыми из них» [2, с. 158]. Итогом размышлений исследователя о России является вывод, фиксирующий, что «русские в сравнении с остальной Европой находятся еще в варварском состоянии» [2, с. 159]. И только Петр I, по мнению Э. Арндта, предпринимает попытку вывести русский народ из состояния дикости и грубости, однако это очень длительный процесс.

Вхождению русских в круг цивилизованных европейских народов могла бы способствовать христианизация, определяемая Э. Арндтом как «эффективное воспитательное средство для большинства варваров» [2, с. 165], однако, Россия, к несчастью, по его мнению, переняла греческий культ, что отдалило ее от европейской культуры и цивилизации. Ведущаяся Россией торговля также не способствовала ее вхождению в круг западных держав, ибо иностранцы приезжали к русским как к варварам, вывозя исключительно сырье и продавая его обратно в обработанном виде в несколько раз дороже. Вывод Э. Арндта однозначен: несмотря на попытки, предпринимаемые некоторыми русскими правителями, вхождение России в сообщество цивилизованных стран невозможно в силу исторических, географических, климатических, религиозных причин, и она обречена на варварское, дикое существование.

Расистская линия русофобских теорий была продолжена Рудольфом Эмилем Мартином, считающим русский народ низшим по сравнению с германцами и англосаксами. Он, как и Э. Арндт, основную причину подобной отсталости видит в специфике расы и религии, утверждая, что «русская раса так же мало, как и их религия, приспособлена к культурному прогрессу» [цит. по 6, с. 60].

Варваризацию образа России продолжают К. Маркс и Ф. Энгельс, влияние которых на формирование идеологического фундамента советского государства было велико. Колыбелью Московии, по мнению К. Маркса, было «кровавое болото монгольского рабства» [35, с. 392]. Анализируя историческое развитие России, К. Маркс приходит к тому же выводу, что и Э. Арндт, считая, что первым, кто пытался цивилизовать Россию, был Петр Великий, а предшествующие ему правители только «татаризировали Московию» [35, с. 407]. Анализируя русскую историю, философ пишет о неизменности московских порядков со времен Ивана III. Эта застылость или закостенелость свидетельствовала, по его мнению, об азиатском характере русских, об их «клейме монгольского рабства» [35, с. 402]. Ф. Энгельс говорит об агрессивной политике Российской империи, обвиняя ее в стремлении захватить Константинополь, установив тем самым «духовное господство над восточно-христианским миром» [64, с. 416]. Панславизм, идеи которого разделялись некоторыми представителями отечественной интеллектуальной элиты, философ считал не просто антиисторическим движением, но идеологией, способной «подчинить цивилизованный Запад варварскому Востоку» [65, с. 56] Анализируя русофобские высказывания Ф. Энгельса, Н.П. Таньшина делает вывод о том, что он «развивает классические мифы о «русской угрозе» и стремлении России подчинить себе весь мир» [50, с. 418].

Развитию и дальнейшей радикализации немецкой русофобии способствует сформулированная интеллектуальной элитой идея Великой Германии, расширявшей границы своего жизненного пространства, опираясь на триаду, включающую в себя немецкую культуру, народ и государство. Однако понятие «жизненного пространства», которое было позднее введено в работах основоположника немецкой геополитики Ф. Ратцеля и содержало в себе культуру, цивилизационные ареалы и их взаимодействия с окружающей средой, было в дальнейшем искажено нацистской идеологией, провозгласившей, что «в сознании народа, живущего в симбиозе со своей землей и национальным государством, нет места другим народам и чуждым культурам» [36, с. 272].

Русофобия в Англии формируется как целостная система взглядов в первой половине XIX века, что закрепляется внедрением самого термина «русофобия», впервые появившемся именно в британской прессе. В качестве основных причин ее появления Дж. Х. Глисон выделяет две основные: межпартийная внутриполитическая борьба (антироссийские тезисы артикулировали в основном представители либеральной группы), а также, что, на наш взгляд, более значимо – геополитическую обстановку, точнее, столкновение имперских амбиций двух великих держав того времени [67]. Неслучайно Г. Меттан в своем исследовании «Запад – Россия: тысячелетняя война. История русофобии от Карла Великого до украинского кризиса» раздел, посвященный русофобии в Англии, называет «Английская русофобия как одержимость империей» [Меттан, с. 228]. Именно противостояние двух империй, их борьба за овладение новыми территориями способствовали распространению русофобских настроений. Великобритания, как верно отмечено швейцарским исследователем, «включила Россию в число держав, претендующих на мировое господство… Отражением этого неприятия всего русского стала так называемая Большая игра – соперничество Российской и Британской империй в Азии на протяжении XIX века» [36, с. 228-229]. По мнению Г. Меттана временем зарождения русофобии в Великобритании является 1815 г., сразу после свержения Наполеона.

Безусловно, английская русофобия не появилась на пустом месте, в ее основе лежали распространявшиеся в Европе описания путешественников, торговцев, их дневниковые записи. Стереотипные представления большинства иностранцев о России разделялись и англичанами, считавшими русских варварами, а их страну нецивилизованной. При этом, важно отметить тот факт, что активно развивающаяся торговая и, что немаловажно, колониальная политика Англии, рассматривала Россию не только как страну, имеющую выгодное геополитическое положение, связывающую Запад со странами Востока, но и как возможную колонию, богатую природными ресурсами. Именно на колониальный взгляд англичан на Россию обращает внимание современный исследователь В. Дегоев, подчеркивающий, что опоздав к началу раздела мира и формированию колониальных империй Испании и Португалии, «англичане исполнились решимости наверстать упущенное, урвать свое и там, где уже хозяйничали их конкуренты, и в тех неизведанных землях, куда пока еще не дотянулись чужие руки с сильно развитым загребательным рефлексом. Так английские первопроходцы очутились в Московии, от вида богатств которой у них перехватило дух. Речь шла не только об изобилии пушнины, зерна, продовольствия, необходимых материалов для судостроения, но и о бесценном геополитическом ресурсе русских – волжско-каспийском пути в Персию, среднюю Азию, Индию» [16, с. 31]. Отсюда – регулярные упоминания о якобы желании русского народа уйти под власть какого-либо «цивилизованного» европейского государства. Например, Дж. Флетчер, описывая образ жизни русских, писал: «Безнадежное состояние вещей внутри государства заставляет народ, большею частью желать вторжения како-либо внешней державы, которое одно только может его избавить от тяжкого ига такого тиранского правления» [58]. Уже в воспоминаниях первых путешественников, попавших в Россию, местные жители названы «русскими варварами» [1, с. 53]. И вообще, характеристики, приписываемые англичанами русским, имеют в большинстве своем негативную коннотацию: они склонны к обману, грубы, чудовищны, вероломны, дики, кровожадны, манеры их близки к турецким [1].

Подобные высказывания и взгляд на Россию через призму колониальной оптики, позволили отечественному историку Т.Л. Лабутиной сделать вывод о том, что «русофобия британцев возникла задолго до XIX века, уже в первые десятилетия после установления дипломатических и экономических отношений Московского государства с Англией в 1556 г.» [31, с. 174]. Близких взглядов придерживаются и Е.В. Крыжко и П.И. Пашковский, отмечающие, что «похолодание» в отношениях англичан и русских начинаются в годы Ливонской войны, когда царь Иван Грозный, предоставивший торговые привилегии английской Московской компании, в ответ надеялся на союзническую поддержку, однако, английская элита воспринимала их скорее как отношения колония – метрополия, а, следовательно, ни о каком союзе и поддержке, даже формально, речи не шло. Англичане «воспринимали «Восточные земли» и их население по аналогии с индейцами Америки…, но, столкнувшись с противостоянием в ходе этой «игры в одни ворота», начинали широкую кампанию по формированию негативного образа русских с характерными признаками всех человеческих пороков» [30, с. 37].

С данной точкой зрения можно согласиться, тем более что с самого своего появления в английской русофобии проявляется ее ориенталистский дискурс, в рамках которого формируется весьма специфическое отношение к русским как к экзотическим туземцам. Варварский, нецивилизованный характер Московии подтверждался деспотическим характером царской власти, которая настолько жестока, что «русские люди находятся в великом страхе и повиновении» [1, с. 61], нелюбовью к свободе и готовностью повиноваться любой власти с рабской покорностью, греческой верой «с такими суеверными крайностями, о каких и не слыхано» [1, с. 64], спецификой ведения боевых действий и выносливостью, напоминающей дикие орды кочевников: «нет под солнцем людей столь привычных к суровой жизни, как русские: никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега выпадает более, чем на ярд» [1, с. 60].

В целом, эпоха XVI – первой четверти XVIII вв. характеризуется тем, что в британской среде формируется и находит свое подтверждение в различного рода сочинениях представление о неевропейском, странном, экзотическом характере московского государства. Известный английский писатель Дж. Свифт в одной из своих статей назвал русских нацией «варваров и дикарей, подчинявшихся тираническому правлению, склонных к частым восстаниям и представлявших для цивилизованного мира еще большую угрозу, чем та, которую несли в своей время готы и вандалы» [цит. по 32, с. 191].

Всемирно известная энциклопедия «Британника» в 1782 году зафиксировала русофобский комплекс в одной из статей, отмечая, что русские суть «жестокие, порочные, пьяные дикари, живущие в условиях абсолютной деспотии» [67, p.11].

«Варварский» характер России проявлялся и в дальнейшей истории. После реформ Петра Великого, создавшего наряду с армией и мощный военный флот, формируется специфический взгляд на Россию как на державу очень опасную и могущественную, что дополнялось представлениями о врожденной агрессивности и жестокости «русских варваров». Так, например, восстание в Греции против османского владычества в 1821г., которое поддержала Российская империя, очень напугало британцев. С этого времени в публицистике актуализируется еще одна базовая русофобская теория о том, что русские просто мечтают захватить весь мир, прежде всего Европу, и править им по своим варварским законам и правилам. Газета «Times» характеризовала Николая I следующими словами: «жестокий татарин, восседающий на русском престоле» [67, p.179]. М.В. Жолудов в своем исследовании «Русофобия в Великобритании XIX века: государство и общество» приводит цитату из статьи, опубликованной в журнале «The Westminster Review» в 1824 году, отражающую данную составляющую русофобии: «Век назад существовала страна, которая не возбуждала ни интереса, ни ревности, ни тревоги, она была известна только, как земля странных и далеких варваров, расплывчатые образы которых собраны вместе в любопытных книгах о путешествиях нескольких авантюрных странников. Но теперь все изменилось и Россия, по-прежнему варварская, стремится установить диктатуру над государствами Европы, и возможно сделает это. Она сидит, как огромный демон на отдыхе, распоряжаясь королевствами по своему желанию, управляя ими и контролируя судьбы наций» [21, с. 337].

В работе Роберта Уилсона «Очерк о военном и политическом могуществе России в 1817 году» просматривается та же идея и звучат опасения, что Россия стремится к контролю над всей Европой: «Кажется необходимым, чтобы Европа знала о существующей для нее угрозе. Эта угроза исходит и будет исходить не от Англии, Франции или Австрии. Она будет исходить с севера – от России. Россия – это держава, жаждущая занять самое высокое и диктаторское положение» [54, с. 63].

Похожие представления находят отражение и в работе генерала британской армии Джорджа Эванса «Замыслы России». Именно с этой книги, как отмечают исследователи [30], явным становится переформатирование «истерической» русофобии в русофобию как системную, продуманную идеологию. Угроза со стороны «чисто деспотической и рабской системы России» [63, с. 99] видится автору уже не потенциальной, а вполне реальной, отражающей стремление не просто влиять на политику европейских государств, но и расширять масштабы собственных границ, тем самым создавая реальную опасность восточном фланге, в Британской Индии и в районе Черноморских проливов. Милитаристский характер России вызывает серьезные опасения, ибо, завоевав Константинополь, разрушив тем самым Османскую империю, затем она возьмется и за разрушение британского владычества в Индии. Он отмечает: «Конечно, дело не в том, что процветание и обогащение России или какой-либо иной страны явилось бы причиной для волнений. Главной причиной являются контакты. Исключение в рассматриваемом случае составляет то, что этот новый соперник в борьбе за общественное процветание и богатство в то же самое время представляет собой могучую военную державу, находящуюся на пике завоеваний, располагающую возможностями и приспособленную к проведению враждебной политики, [средства которой] даже и в прошлые времена были несовместимы с действительной или хотя бы предполагаемой в будущем» [63, с. 99]. Исследователь считает, что естественные, природные и человеческие ресурсы России сформировали достаточный потенциал для ведения активной внешней политики, а если добавить к этому ее могущество на морях, то именно она станет властелином мира, потеснив Великобританию: «Природа слишком щедро одарила ее [Россию] мускулами для ведения войны – «Железом и людьми». Если к этому в любом существенном количестве прибавить «Морскую торговлю и ее спутника – золото», то можно задаться вопросом: где сыскать средства для сдерживания ее непомерного продвижения?» [63, с. 100]. Еще один тезис, высказанный Дж. Эвансом, можно считать отражением ориенталистского дискурса британской русофобии. Речь идет о том, что именно европейские страны являются представителями цивилизованного сообщества в то время, как Россия рассматривается как носитель чисто восточных, негативных по сути, характеристик, таких, как тирания, деспотия и т.п. Здесь явно прослеживается идея западного превосходства в противовес восточной неполноценности. Автор утверждает, что именно «от процветания Франции и Англии, от неприкосновенности их независимости, несомненно, зависят интересы цивилизации, а также свободных и здоровых учреждений во всех уголках старого света. И если какой-либо ущерб будет нанесен силе или будущей безопасности эти двух государств посредством передачи значительной территории из-под власти жестокой тирании в руки более мягкой, но в то же время несравнимо более могущественной деспотии, тогда лекарство окажется хуже самой болезни» [63, с. 100]. И вообще, по мнению Д. Эванса, русские – это «полуварвары с Севера с «наполовину азиатским, наполовину европейским» правительством» [цит. по 18, с. 228-229].

Ориентализация образа России прослеживается и в памфлетах одного из наиболее ярких представителей британской русофобской традиции Дэвида Уркхарта. Оценивая исторические события, связанные с взаимоотношениями России с Польшей и Османской империей, он воспроизводит два концепта, доминирующих в английской русофобии. Первый связан с вышеупомянутой идеей о желаемом Россией мировом господстве в противостоянии Западу и превращении ее в крупнейшую морскую державу: «…заняв Константинополь…влияние и торговля России будут доминирующими в Средиземноморье, Египте и Греции…Если Россия первой окажется в Константинополе, она обязательно объединит ресурсы всех северных правительств, она станет морской державой, которой не будет никакого противовеса в Средиземноморье, Греция и Египет окажутся в зависимости, ни одно государство не сможет принять участие в разделе трофеев Турции или в торговле с Левантом, Центральной Азией и Персией, Аравией, Сирией или Египтом» [55, с. 140; 143]. Второй концепт непосредственно визуализирует Россию как Восток в противовес Западу и оформляется в виде риторического вопроса: «Станет ли мастодонт сарматских степей Левиафаном морей Запада?» [55, с. 105].

В целом, английская русофобия центрируется на осмыслении той угрозы, которую несет в себе Россия для сложившейся системы международных отношений, осмысливая ее потенциал и возможное влияние в рамках доктрины колониального устройства мира, а также служит «конструированию британской идентичности и её репрезентации как внутри страны, так и за её пределами» [48, с. 103]. Россия, помещаясь в ряд колониальных держав, приобретает в описаниях британских исследователей восточные черты и характеристики.

Резюмируя, можно выделить несколько основных факторов, способствовавших формированию ориенталистского дискурса русофобской идеологии. Западная культурная парадигма, начиная с эпохи античности, утверждает бинарное противостояние по принципу: мы – цивилизованная ойкумена, они – варвары. Центрированность на собственной траектории развития цивилизации на Западе становится доминирующим направлением при оценке, осмыслении иных культур и цивилизаций, среди которых наиболее релевантной является Россия. Она выступала в образе Другого в процессе самопознания Запада, имея с ним общие христианские корни. Однако иной вектор развития, выбранный Русью вследствие принятия христианства от Византии, служит онтологической и аксиологической границей между двумя мирами. Ненависть со стороны Запада к восточному христианству формирует и негативное отношение к крупнейшей православной державе своего времени – Восточной Римской империи. Россия, став преемницей Византии и провозгласив концепцию «Москва – третий Рим», ставшую идеологическим основанием зарождающегося государства, воспринимает на себя все негативные коннотации, формирующие ранее византийский дискурс.

Исторический контекст формирования ориенталистского дискурса русофобской идеологии связан с ордынским нашествием и установившемся на Руси игом. Восток в восприятии Запада – кочевой, дикий мир, мир варваров. Стадиально-историческое мышление, свойственное Западу, породило представление о превосходстве собственной культуры, образа жизни, цивилизации, а потому все, что находится вне этого пространства, – примитивное и неразвитое, а значит, нуждающееся в исправлении и просвещении. Именно так Запад смотрел и на Россию, освободившуюся из-под власти Орды. Именно это время – рубеж, определяющий, на наш взгляд, существенную трансформацию, произошедшую в западной культурной парадигме. Если до второй половины XV века Россия воспринималась как Другой, понятный, онтологическая граница с которым может быть пересечена, то к концу XV века Россия становится Чужим и онтологически, и аксиологически.

Нами были рассмотрены три варианта русофобских концепций, сформировавшихся в Польше, Германии, Англии. В каждой из этих концепций ориенталистский дискурс и причины его зарождения проявлены в различных ракурсах.

В качестве фундамента польской русофобии выступили несколько базовых факторов. Прежде всего, историко-географическая обусловленность российско-польских отношений, проявляющаяся в территориальных претензиях Польши на западнорусские земли и, как следствие, перманентно возникающие военные конфликты и столкновения, сформировавшие у польской элиты ощущение постоянной военной угрозы, то, что И. Нойманн обозначил термином «варвар у ворот» [42]. К этой же категории относится и извечная мечта поляков о величии собственного государства, неизбежно разбивающаяся о скромную действительность. Интенсивность данного фактора многократно усиливается и пограничным цивилизационным положением Польши, являющейся, по мнению польской шляхты, последним рубежом католической Европы, восточнее которого начинаются пространства Азии. Фактор глубоких различий в культурных и религиозных традициях также способствовал русофобским настроениям, об этом достаточно подробно пишет современная польская исследовательница, профессор Ягеллонского университета Ханна Ковальска-Стус [29], выделяя такие аспекты данной проблемы, как доминирование различных философских категорий в польской (время) и русской (пространство) культурах, различных антропологических систем (польская культура трактует человека вслед за А. Блаженным и Ф. Аквинским как «персть земную», как физическое лицо, в то время как в основании русской антропологии лежат идеи исихазма и обожения человека), различного понимания свободы (для поляков важная свобода личности, отечественная традиция предполагает важность внутренней свободы человека) и государства (для поляков-католиков – Бог – источник правового государства, идеал государства для православной России – идеократия). Важным является и тот факт, что идеология сарматизма, как доминирующая в среде польской элиты, способствует и «сарматизации» самого католичества, отражающего теперь, по сути, религиозный аспект идеи превосходства, по которому Польша – центр мировой христианской истории, которой особо благоволит Бог, рыцари-сарматы борются со схизматиками, защищая и насаждая истинную веру – в этом мессианское предназначение польского государства.

Ориентализация образа России в контексте польской русофобии играет очень важную роль. Более того, по мнению Х. Хофбауэра, «образ «азиатской» России возник как следствие политических интересов… он был польским изобретением, служившим для того, чтобы заклятого врага Ягеллонского государства представить… «царством зла»» [60, с. 19]. Репрезентация образа России в контексте ориентализма обусловлена религиозным фактором, в соответствии с которым польские католики воспринимали православных схизматиками, вероотступниками и фактором цивилизационным, предполагающим кочевой, варварский, азиатский характер московитов. Соответственно, свою главную задачу Польша видела, с одной стороны, в выполнении некоей цивилизаторской миссии, суть которой – принесение на русские земли истинной веры и праведного образа жизни, а с другой – в защите Европы и западных ценностей от варваров-московитов.

Польская русофобия, как и любая фобия, имеет длительную историю, и именно она на протяжении многих веков определяла историю взаимоотношений между государствами. К сожалению, и сегодня фобийные концепты определяют политический контекст и мотивы поведения польской элиты. Проблематичность выхода из данной ситуации обусловлена тем, что во многом идентичность Польши выстраивается в сопоставлении с образом России по принципу бинарных оппозиций «хорошее – плохое», «свет – тьма», «добро – зло». Более того, именно Россия в данном аспекте является для Польши центральным актором, «значимым Другим», на противопоставлении с которым и выстраивается польская самоидентификация.

Русофобская идеология Германии формируется в относительно законченном виде в конце XVIII – начале XIX вв., и уже с самого момента его проявления в трудах немецких мыслителей, образ варвара, характеризующий Россию, становится постоянным. Исследователи выводят его из особенностей исторического развития русского государства, связывая его с монгольским игом, считая русских «смешанной расой», на чью судьбу повлиял азиатский компонент. Еще одной предпосылкой трактовки варваризации является специфика географических и климатических условий, в которых сформировался русский народ. Удаленность русских земель от античной цивилизации, суровость климата, равнинность территорий формирует, по мнению исследователей, дикий и варварский характер народа. Восточный вариант христианства, греческая вера также отдаляет русских от «цивилизованного Запада», формируя образ варвара. Важным в исследуемом контексте является и формулирование концепта «русской угрозы», трактующийся также через понятие варвара, для которого захватническая политика является единственно возможной.

Формирующиеся в конце XVIII – XIX вв. русофобские доктрины нашли свое продолжение в установках нацистской идеологии, основанной на ненависти к другим народам и культурам, артикуляции идеи Великой Германии и концепции расширения жизненного пространства.

В отличие от польской и немецкой, английская русофобия не имеет ни фундаментального религиозного, ни существенного философского базиса. В основе ее лежат, в первую очередь, геополитические интересы Британской империи. Вырастая из сугубо экономических претензий представителей Московской компании, русофобские конструкты в первой половине XIX века, оформляются как целостная геополитическая идеологическая система противостояния Российской империи. Внешнеполитическая доктрина Великобритании основывалась на достаточно жесткой, ориенталистской по своей сути, антитезе: цивилизованная, гуманная Европа во главе с Англией и азиатская, варварская, дикая Россия. Подобное политическое противостояние не могло не вызвать и появление аксиологических антагонизмов и идеологической конфронтации, базис которого представлен дихотомией Европа – Азия.

Современный цивилизационный конфликт, акторами которого являются Россия и объединенный Запад, в основе своей имеет, на наш взгляд, идеи, сформулированные английской политической элитой в рамках ориенталистского дискурса русофобской идеологии, центрирующиеся вокруг представления об онтологическом и аксиологическом превосходстве западной цивилизационной модели над российской. Этим, в том числе, и обуславливается одно из доминирующих положений, которое занимает Великобритания в сегодняшнем противостоянии. Негативная коннотация России фиксируется набором штампов и образов, изначально относящихся исключительно к Востоку (Orientalis). В целом, русофобская идеологическая система Запада демонстрирует специфический взгляд на Россию как на Восток, отражая аспекты, зафиксированные Э. Саидом: Восток как Другой, как средство осмысления западной идентичности в рамках бинарной оппозиции Мы – Они, позитивное – негативное; Восток, точнее созданный эссенциализированный образ Востока, интересен постольку, поскольку необходим для самопознания Запада; Восток как объект приложения колониальной политики.

Вопрос отечественного мыслителя Н.Я. Данилевского, вынесенный в название второй главы его знаменитой книги «Россия и Европа» - почему Европа враждебна России? актуален и сегодня. Причины этого философ видит в разности исторических начал русского и западных народов, а также в объединяющей роли западного христианства, сформировавшего единую Европу, в процессе борьбы с мусульманским Востоком. Современная идеологическая доктрина Запада актуализирует эти архетипические конструкты, эксплицируя ориенталистский дискурс русофобии.

Список литературы:

1.     Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке/ Пер. с англ. Ю.В. Готье. М., 1937

2.     Арндт Э.М. Краткое слово о России, ее отношении к остальной Европе до и после Петра Великого// Заиченко О.В. Образ России в немецкой публицистике в первое двадцатилетие после Французской революции. (Публикация источников) / Сост., пер., авт. вступ. статьи О.В. Заиченко. М.: Издательство «Весь Мир», 2018. С. 146-213

3.     Архипова Л.М. Образ России в контексте польской национально-политической идеологии сарматизма // Ярославский педагогический вестник. 2016. №5. С. 296-301

4.     Багдасарян В.Э. Антироссийские исторические мифы. СПб., Питер, 2016. 382 с.

5.     Багдасарян В.Э. Россия – Запад: цивилизационная война. М., ФОРУМ: ИНФРА-М, 2022. 410 с.

6.     Белозеров В.К., Миронов Д.В., Мырикова А.В., Ширинянц А.А. «Русские – наши природные враги». Немецкий русофобский дискурс XIX – начала XX века // Вестник Московского государственного лингвистического университета. Общественные науки. 2023. Вып. 2 (851). С. 56–63

7.     Боллингер Ш. Немецкая русофобия – мечты о мировом господстве, манипулирование народами и шансы на сопротивление// История. Историки. Источники. 2024. № 2. С. 26-35. URL: https://history2014.esrae.ru/ru/44-r420 (дата обращения: 02.10.2024)

8.     Боллингер Ш. Немецкая русофобия и ее причины: Философия, история, политология. Новокузнецк: Союз писателей; Хёр-Гренцхаузен: Wissen ohne Grenzen Verlag GbR, 2022. 256с.

9.     Бухарин С.Н., Ракитянский Н.М. Россия и Польша – опыт политико-психологического исследования феномена лимитрофизации / отв. ред. О.А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2011. 944с.

10. Веденеев И.Н. Востоковедение (Ориентализм) как наука и идеологический дискурс: краткий обзор// Востоковедение: история и методология. 2022. №2. С. 130-134. doi: https://doi.org/10.31696/2686-8202-2022-2-130-134

11. Володин А., Филатов С. Русофобия: корни и крона// Международная жизнь. 2023. №4. URL: https://interaffairs.ru/jauthor/material/2810?ysclid=lpnqbmr69c295801344

12. Гёррес Й. Исторический обзор новейших политических событий// Заиченко О.В. Образ России в немецкой публицистике в первое двадцатилетие после Французской революции. (Публикация источников) / Сост., пер., авт. вступ. статьи О.В. Заиченко. М.: Издательство «Весь Мир», 2018. С. 142-145

13. Говорунов А.В., Кузьменко О.П. Ориентализм и право говорить за другого// Международный журнал исследований культуры. 2013. №2 (11). С. 26-43

14. Гуторов В.А., Ширинянц А.А. «Русофобия»: слово и смыслы// Тетради по консерватизму. 2023. №1. С. 231-237. DOI: 10.24030/24092517-2023-0-1-231-237

15. Данилевский Н.Я. Россия и Европа / Составление и комментарии Ю. А. Белова / Отв. ред. О. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2008. 816 с.

16. Дегоев В. Краткий курс британской русофобии. Международная жизнь. 2022. №9. С. 30-47

17. Духиньский Ф. Основы истории Польши, иных славянских стран и Москвы // Русский вопрос в истории политики и мысли. Антология / под ред. А.Ю. Шутова, А.А. Ширинянца. М.: Издательство Московского университета, 2013. С. 478-513

18. Душенко К.В. Первые дебаты о русофобии (Англия, 1836-1841)// Историческая экспертиза. 2021. №4 (29). С. 225-242. doi: https:// doi.org/10.31754/2409-6105-2021-4-225-242

19. Ермасов Е.В. Образ «русского варварства в сочинениях немецких публицистов XVI – первой половине XVIII в.» // Европейское Просвещение и цивилизация России. М.: Наука, 2004. С. 16-30

20. Жак Малле дю Пан. Об угрозе политическому балансу Европы или анализ причин, поколебавших его основы на Севере со времен восшествия на российский престол Екатерины II// Заиченко О.В. Образ России в немецкой публицистике в первое двадцатилетие после Французской революции. (Публикация источников) / Сост., пер., авт. вступ. статьи О.В. Заиченко. М.: Издательство «Весь Мир», 2018. С. 85-95

21. Жолудов М.В. Русофобия в Великобритании XIX века: государство и общество// «Свой» / «Чужой» в кросс-культурных коммуникациях стран Запада и России. СПб.: Алетейя, 2020. С. 334-347

22. Заиченко О.В. «Варвар у ворот» или «гарант европейской безопасности». Россия в немецком внешнеполитическом дискурсе накануне Крымской войны// Россия XXI. 2017. №3. С. 18-47

23. Заиченко О.В. Образ России в немецкой публицистике в первое двадцатилетие после Французской революции. (Публикация источников) / Сост., пер., авт. вступ. статьи О.В. Заиченко. М.: Издательство «Весь Мир», 2018. 216с.

24. Ильин А.Н. Русофобия. СПб.: Питер, 2018. 319с.

25. Кара-Мурза С.Г. Русофобия Запада// Контуры глобальных трансформаций: политика, экономика, право. 2015. № 8(1) С. 6-14.

26. Карнаухов Д. В. Мифологема происхождения восточных славян в интерпретации польской просвещенной элиты XVI века // Вестник Евразии. 2000. № 3. С. 61-78

27. Карнаухов Д.В. История Смутного времени в «Московской хронике» Александра Гваньини // Труды Исторического факультета Санкт-Петербургского университета. 2012. СПб., 2012. С. 85-91

28. Кибинь А.С. Ян Длугош, Русь как продолжение Польши и Дулеб, прародитель дулебов// Исторический формат. 2015. №4. С.297-311

29. Ковальска-Стус Х. Культурные обусловленности польской русофобии // Политическое пространство и социальное время: Глобальные вызовы и цивилизационные ответы. Сборник научных трудов XXXVII Международного Харакского форума 5-7 ноября 2020 г., г. Симферополь. В. 2-х т. Т.1 / Под общ. ред. Т.А. Сенюшкиной; [науч. ред. Е.А. Сенюшкин, А.А. Зоткин]. Симферополь: ИТ «АРИАЛ», 2021. С. 352-371

30. Крыжко Е.А., Пашковский П.И. Генезис и особенности англосаксонской русофобии: геополитическое измерение// Регионология. 2023. Т.31. №1. С. 30-45. doi: https:// doi.org/10.15507/2413-1407.122.031.202301.030-045

31. Лабутина Т.Л. Зарождение русофобии в Великобритании (XVI – XVIII вв.)// Запад и Россия: история противостояния/ отв. ред. Т.Л. Лабутина. СПб.: Алетейя, 2023. С. 173-197

32. Лабутина Т.Л. Ксенофобия в англо-русских отношениях в XVI – первой трети XVIII вв.// «Свой» / «Чужой» в кросс-культурных коммуникациях стран Запада и России. СПб.: Алетейя, 2020. С. 176-200

33. Лескинен М.В. Мифы и образы сарматизма. Истоки национальной идеологии Речи Посполитой. М.: Ин-т славяноведения РАН, 2002. 178с.

34. Лыкошина Л.С. Образ России как фактор формирования национальной идентичности в общественно-политическом дискурсе современной Польши// Россия в польской историографии, Польша в российской историографии (к 50-летию Комиссии историков России и Польши)/ [отв. ред. Н.А. Макаров]; Институт славяноведения РАН. М.: Индрик, 2017. С. 130-142

35. Маркс К. Разоблачение дипломатической истории XVIII века// Русский вопрос в истории политики и мысли. Антология / под ред. А.Ю. Шутова, А.А. Ширинянца. М.: Издательство Московского университета, 2013. С. 388-408.

36. Меттан Г. Запад – Россия: тысячелетняя война. М.: Паулсен, 2016. 464 с.

37. Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, загадки, протогипотезы XVI – начала XVIII века. СПб.: Центр «Петербургское Востоковедение», 1996. 320с.

38. Напсо М.Д. Некоторые аспекты проблематики русофобии (часть I)// Вестник Забайкальского государственного университета. 2022. Т.28. №8. С. 57-62

39. Неменский О. IV Речь Посполитая: взгляд на Восток. URL: https://www.apn.ru/opinions/article9544.htm?ysclid=lpnn51mkez44687864

40. Неменский О.Б. Русофобия как идеология// Вопросы национализма. 2013. №1 (13). С. 26-65

41. Неменский О.Б. Русофобия: Аналит. обзоры РИСИ / под ред. д-ра социол. наук И. А. Романова; Рос. ин-т стратег. исслед. М.: РИСИ, 2014. Вып. 5. 48 с.

42. Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей/Пер. с англ. В.Б. Литвинова и И.А. Пильщикова, предисл. А.И. Миллера. М.: Новое издательство, 2004. 336с.

43. Ошманн Д. «Орки» с Востока. Как Запад формирует образ Востока. Германский сценарий/ перевод с немецкого Л.Д. Ведерниковой. М.: КоЛибри: Азбука-Аттикус, 2024. 208с.

44. Ракитянский Н.М. Сарматизм – ментальная основа шляхетской республики Речи Посполитой// Информационные войны. 2010. №3 (15). С. 80-87

45. Раппопорт А.В. Русофобия как феномен// Евразийское научное объединение. 2019. №10-5(56). С. 439-443.

46. Русский вопрос в истории политики и мысли. Антология / под ред. А.Ю. Шутова, А.А. Ширинянца. М.: Издательство Московского университета, 2013. 624с.

47. Саид Э. Ориентализм. М.: Музей современного искусства «Гараж», 2021. 560 с.

48. Сетов Н.Р., Топычканов А.В. Русофобия – инструмент британской внешней политики. XIX век – взгляд с позиций политического реализма// Обозреватель – Observer. 2014. №10. С. 98-106

49. Таньшина Н. П. Польский вопрос как инструмент идеологической борьбы Запада против России // Наука. Общество. Оборона. 2022. Т. 10, №4(33). С. 25-25

50. Таньшина Н.П. Русофобия: История изобретения страха. М.: Концептуал, 2023. 496с.

51. Таньшина Н.П. Страшные сказки о России. Классики европейской русофобии и не только. СПб.: Питер, 2023. 256 с.

52. Туркулец А.В., Туркулец С.Е. Русофобия в контексте социальной стигматизации// Общественные науки и современность. 2023. № 4. С. 109-122. doi: https:// doi.org/ 10.31857/S0869049923040068

53. Тютчев Ф.И. Россия и Запад: книга пророчеств: Статьи, стихи. М., Правосл. Свято-Тихон. богосл. ин-т, 1999. 202 с.

54. Уилсон Р. Очерк о военном и политическом могуществе России в 1817 году// Русский вопрос в истории политики и мысли. Антология / Под ред. А. Ю. Шутова, А. А. Ширинянца. М.: Издательство Московского университета, 2013. С. 60-80

55. Уркхарт Д. Англия и Россия// Русский вопрос в истории политики и мысли. Антология / Под ред. А. Ю. Шутова, А. А. Ширинянца. М.: Издательство Московского университета, 2013. С. 104-144

56. Филюшкин А. Как Россия стала для Европы Азией? // Изобретение империи: языки и практики. М.: Новое издательство, 2011. С. 10-48

57. Филюшкин А.И. Изобретая первую войну России и Европы: Балтийские войны второй половины XVI в. глазами современников и потомков. СПб.: ДМИТРИЙ БУЛАНИН, 2013. 880 с.

58. Флетчер Дж. О государстве русском. URL: https://vostlit.info/Texts/rus4/Fletcher/frametext2.htm?ysclid=m1n70iqrzt189074242 (дата обращения: 02.09.2024)

59. Формирование образа России в массовом сознании как предмет идеологической борьбы: монография / под ред. А.Л. Анисина. Тюмень: Тюменский институт повышения квалификации сотрудников МВД России, 2015. 89 с.

60. Хофбауэр Х. Россия: образ врага. История одной демонизации. Краснодар: Экоинвест, 2018. 496с.

61. Шафаревич И.Р. 2005. Русофобия. М., Эксмо, 94 с.

62. Ширинянц А.А. Еще раз о русофобии: к вопросу о концептуализации// История. Историки. Источники. 2024. №2. С. 36-50. URL: https://history2014.esrae.ru/ru/44-r421 (дата обращения: 02.10.2024)

63. Эванс Дж. Замыслы России// Русский вопрос в истории политики и мысли. Антология / Под ред. А. Ю. Шутова, А. А. Ширинянца. М.: Издательство Московского университета, 2013. С. 86-100

64. Энгельс Ф. Внешняя политика русского царизма// Русский вопрос в истории политики и мысли. Антология / под ред. А.Ю. Шутова, А.А. Ширинянца. М.: Издательство Московского университета, 2013. С. 415-454.

65. Энгельс Ф. Революция и контрреволюция в Германии// Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т.8. М.: Государственное издательство политической литературы, 1957. С. 3-113

66. Diesen G. Russophobia: Propaganda in International Politics. Singapore: Springer, 2022. 316 p.

67. Gleason J.H. The Genesis of Russophobia in Great Britain: A Study of the Interaction of Policy and Opinion. Harvard University Press, 1950

68. Valle R. Genealogia della russofobia. Custine, Donoso Cortes e dispotismo russo. Roma, Lithos, 2012. 175 p.