Восстание декабристов

ВОССТАНИЕ

…Наконец настало роковое 14-е декабря - число замечательное: оно вычеканено на медалях, с какими распущены депутаты народного собрания для составления законов в 1767 году при Екатерине II.

Это было сумрачное декабрьское петербургское утро, с 8° мороза. До девяти часов весь правительствующий Сенат был уже во дворце. Тут и во всех полках гвардии производилась присяга. Беспрестанно скакали гонцы во дворец с донесениями, где как шло дело. Казалось, все тихо. Некоторые таинственные лица показывались на Сенатской площади в приметном беспокойствии. Одному, знавшему о распоряжении общества и проходившему через площадь против Сената, встретился издатель «Сына Отечества» и «Северной Пчелы» г. Греч. К вопросу: «Что ж, будет ли что?» он присовокупил фразу отъявленного карбонария. Обстоятельство не важное, но оно характеризует застольных демагогов; он и Булгарин сделались усердными поносителями погибших за то, что их не компрометировали.

Вскоре после этой встречи часов в 10 на Гороховом проспекте вдруг раздался барабанный бой и часто повторяемое «ура!». Колонна Московского полка с знаменем, предводимая штабс-капитаном Щепиным-Ростовским и двумя Бестужевыми, вышла на Адмиралтейскую площадь и повернула к Сенату, где построилась в каре. Вскоре к ней быстро примкнул Гвардейский экипаж, увлеченный Арбузовым, и потом баталион лейб-гренадеров, приведенный адъютантом Пановым (Панов убедил лейб-гренадеров, после уже присяги, следовать за ним, сказав им, что «наши» не присягают и заняли дворец. Он действительно повел их ко дворцу, но, увидя, что на дворе уже лейб-егеря, примкнул к московцам) и поручиком Сутгофом. Сбежалось много простого народа и тотчас разобрали поленницу дров, которая стояла у заплота, окружающего постройки Исаакиевского собора. Адмиралтейский бульвар наполнился зрителями. Тотчас уже стало известно, что этот выход на площадь ознаменовался кровопролитием. Князь Щепин-Ростовский, любимый в Московском полку, хотя и не принадлежавший явно к обществу, но недовольный и знавший, что готовится восстание против великого князя Николая, успел внушить солдатам, что их обманывают, что они обязаны защищать присягу, принесенную Константину, и потому должны идти к Сенату.

Генералы Шеншин и Фредерикс и полковник Хвощинский хотели их переуверить и остановить. Он зарубил первых и ранил одного унтер-офицера и одного гренадера, хотевшего не дать знамя и тем увлечь солдат. По счастию, они остались живы.

Первою жертвою пал вскоре граф Милорадович, невредимый в стольких боях. Едва успели инсургенты построиться в каре, как [он] показался скачущим из дворца в парных санях, стоя, в одном мундире и в голубой ленте. Слышно было с бульвара, как он, держась левою рукою за плечо кучера и показывая правою, приказывал ему: «Объезжай церковь и направо к казармам». Не прошло трех минут, как он вернулся верхом перед каре (Он взял первую лошадь, которая стояла у квартиры одного из конногвардейских офицеров оседланною) и стал убеждать солдат повиноваться и присягнуть новому императору.

Вдруг раздался выстрел, граф замотался, шляпа слетела с него, он припал к луке, и в таком положении лошадь донесла его до квартиры того офицера, кому принадлежала. Увещая солдат с самонадеянностью старого отца-командира, граф говорил, что сам охотно желал, чтобы Константин был императором. Можно было верить, что граф говорил искренно. Он был чрезмерно расточителен и всегда в долгу, несмотря на частые денежные награды от государя, а щедрость Константина была всем известна. Граф мог ожидать, что при нем заживет еще расточительнее, но что же делать, если он отказался; уверял их, что он сам видел новое отречение, и уговаривал поверить ему.

Один из членов тайного общества князь Оболенский, видя, что такая речь может подействовать, выйдя из каре, убеждал графа отъехать прочь, иначе угрожал опасностию. Заметя, что граф не обращает на него внимания, он нанес ему штыком легкую рану в бок. В это время граф сделал вольт-фас, а Каховский выпустил в него из пистолета роковую пулю, накануне вылитую (Известна была всей армии поговорка графа: «Бог мой! на меня пуля не вылита!», - которую он всегда повторял, когда предостерегали от опасности в сражениях или удивлялись в салонах, что не был ни разу ранен.). Когда у казармы сняли его с лошади и внесли в упомянутую квартиру офицера, он имел последнее утешение прочитать собственноручную записку нового своего государя с изъявлением сожаления - и в 4 часу дня его уже не существовало.

Тут выразилась вполне важность восстания, которою ноги инсургентов, так сказать, приковались к занимаемому ими месту. Не имея сил идти вперед, они увидели, что нет уже спасения назади. Жребий был брошен. Диктатор к ним не явился. В каре было разногласие. Оставалось одно: стоять, обороняться и ждать развязки от судьбы. Они это сделали.

Между тем по повелениям нового императора мгновенно собрались колонны верных войск ко дворцу. Государь, не взирая на уверения императрицы, ни на представления усердных предостерегателей, вышел сам, держа на руках 7-ми летнего наследника престола, и вверил его охранению преображенцев. Эта сцена произвела полный эффект: восторг в войсках и приятное, многообещающее изумление в столице. Государь сел потом на белого коня и выехал перед первый взвод, подвинул колонны от экзерциргауза до бульвара. Его величавое, хотя несколько мрачное, спокойствие обратило тогда же всеобщее внимание. В это время инсургенты минутно были польщены приближением Финляндского полка, симпатии которого еще доверяли. Полк этот шел по Исаакиевскому мосту. Его вели к прочим, присягнувшим, но командир 1-го взвода барон Розен, придя за половину моста, скомандовал стой! Полк весь остановился, и ничто уже до конца драмы сдвинуть его не могло. Та только часть, что не взошла на мост, перешла по льду на Английскую набережную и тут примкнула к войскам, обошедшим инсургентов со стороны Крюкова канала.

Вскоре, после того как государь выехал на Адмиралтейскую площадь, к нему подошел с военным респектом статный драгунский офицер, которого чело было под шляпою повязано черным платком (Это был Якубович, приехавший с Кавказа, имевший дар слова и рассказами о геройских своих подвигах умевший заинтересовать петербургские салоны. Он не скрывал между либералами своего неудовольствия и ненависти личной к покойному государю и в 17-тидневный период члены тайн[ого] общ[ества] убеждены были, что при возможности «он себя покажет».), и после нескольких слов пошел в каре, но скоро возвратился ни с чем. Он вызвался уговорить бунтовщиков и получил один оскорбительный упрек. Тут же по повелению государя был арестован и понес общую участь осужденных. После его подъезжал к инсургентам генерал Воинов, в которого Вильгельм Кюхельбекер, поэт, издатель журнала «Мнемозина», бывший тогда в каре, сделал выстрел из пистолета и тем заставил его удалиться. К лейб-гренадерам явился полк[овник] Стюрлер, и тот же Каховский ранил его из пистолета. Наконец подъезжал сам вел[икий] кн[язь] Михаил - и тоже без успеха. Ему отвечали, что хотят наконец царствования законов. И с этим поднятый на него пистолет рукою того же Кюхельбекера заставил его удалиться. Пистолет был уже и заряжен. После этой неудачи из временно устроенной в адмиралтейских зданиях Исаакиевской церкви вышел Серафим - митрополит в полном облачении, со крестом в преднесении хоругвей. Подошед к каре, он начал увещание. К нему вышел другой Кюхельбекер, брат того, который заставил удалиться вел[икого] князя Михаила Павловича. Моряк и лютеранин, он не знал высоких титлов нашего православного смирения и потому сказал просто, но с убеждением: «Отойдите, батюшка, не ваше дело вмешиваться в это дело». Митрополит обратил свое шествие к Адмиралтейству. Сперанский, смотревший на это из дворца, сказал с ним стоявшему обер-прокурору Краснокутскому: «И эта штука не удалась!». Краснокутский сам был членом тайного общества и после умер в изгнании (Над прахом его стоит мраморный памятник с скромною надписью: «Сестра страдальцу брату». Он погребен на Тобольском кладбище близь церкви). Обстоятельство это, сколь ни малозначащее, раскрывает, однако ж, тогдашнее расположение духа Сперанского. Оно и не могло быть инаково: с одной стороны, воспоминание претерпенного невинно, с другой - недоверие к будущему.

Когда таким образом совершился весь процесс укрощения мирными средствами, приступили к действию оружия. Генерал Орлов с полною неустрашимостью дважды пускался со своими конногвардейцами в атаку, но пелотонный огонь опрокидывал нападения. Не победя каре, он, однако ж, завоевал этим целое фиктивное графство.

Государь, передвигая медленно свои колонны, находился уже ближе середины Адмиралтейства. На северо-восточном углу Адмиралтейского бульвара появилась ultima ratio [последний довод] — орудия гвардейской артиллерии. Командующий ими генер[ал] Сухозанет подъехал к каре и кричал, чтобы положили ружья, иначе будет стрелять картечью. В него самого прицелились ружьем, но из каре послышался презрительно повелительный голос: «Не троньте этого..., он не стоит пули» (Эти слова были показаны после при допросах в комитете, с членами которого Сухозанет разделял уже честь носить ген[ерал]-адъют[антский] аксельбант. Этого мало, он был после главным директором кадетских корпусов и президентом Военной академии. Впрочем, надо отдать справедливость: он лишился ноги в польскую кампанию.). Это, естественно, оскорбило его до чрезвычайности. Отскакав к батарее, он приказал сделать залп холостыми зарядами: не подействовало! Тогда засвистали картечи; тут все дрогнуло и рассыпалось в разные стороны, кроме павших. Можно было этим уже и ограничиться, но Сухозанет сделал еще несколько выстрелов вдоль узкого Галерного переулка и поперек Невы к Академии художеств, куда бежали более из толпы любопытных! Так обагрилось кровию и это восшествие на престол. В окраине царствования Александра стали вечными терминами ненаказанность допущенного гнусного злодеяния и беспощадная кара вынужденного благородного восстания - явного и с полным самоотвержением.

Войска были распущены. Исаакиевская и Петровская площади обставлены кадетами. Разложены были многие огни, при свете которых всю ночь убирали раненых и убитых и обмывали с площади пролитую кровь. Но со страниц неумолимой истории пятна этого рода невыводимы. Все делалось в тайне, и подлинное число лишившихся жизни и раненых осталось неизвестным. Молва, как обыкновенно, присвояла право на преувеличение. Тела бросали в проруби; утверждали, что многие утоплены полуживыми. В тот же вечер произведены арестования многих. Из первых взяты: Рылеев, кн. Оболенский и двое Бестужевых. Все они посажены в крепость. Большая часть в последующие дни арестованных приводимы были во дворец, иные даже с связанными руками, и лично представлены императору, что и подало повод Николаю Бестужеву (Ему удалось сначала скрыться и убежать в Кронштадт, где он некоторое время проживал на Толбухином маяке между преданными ему матросами) сказать впоследствии одному из дежурных генерал-адъютантов, что из дворца сделали съезжую.

Из воспоминаний участника восстания и одного из авторов «Манифеста к русскому народу» В.И.Штейнгеля

НИКОЛАЙ I - КОНСТАНТИНУ ПАВЛОВИЧУ

С.-Петербург, 17 декабря 1825 г.

<...> Пишу вам несколько строк, только чтобы сообщить добрые вести отсюда. После ужасного 14-го мы, по счастью, вернулись к обычному порядку; остается только некоторая тревога в народе, она, я надеюсь, рассеется по мере установления спокойствия, которое будет очевидным доказательством отсутствия всякой опасности. Наши аресты проходят очень успешно, и у нас в руках все главные герои этого дня, кроме одного. Я назначил особую комиссию для расследования дела <...> Впоследствии для суда я предполагаю отделить лиц, действовавших сознательно и предумышленно, от тех, кто действовал как бы в припадке безумия <...>

КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ - НИКОЛАЮ I

Варшава, 20 декабря 1825 г.

<...> Великий боже, что за события! Эта сволочь была недовольна, что имеет государем ангела, и составила заговор против него! Чего же им нужно? Это чудовищно, ужасно, покрывает всех, хотя бы и совершенно невинных, даже не помышлявших того, что произошло!..

Генерал Дибич сообщил мне все бумаги, и из них одна, которую я получил третьего дня, ужаснее всех других: это та, в которой о том, как Волконский призывал приступить к смене правления. И этот заговор длится уже 10 лет! как это случилось, что его не обнаружили тотчас или уже давно?

Агитклуб.ру

ЗАБЛУЖДЕНИЯ И ПРЕСТУПЛЕНИЯ НАШЕГО ВЕКА

Историк Н.М. Карамзин был сторонником просвещенного самодержавия. По его мнению, это исторически естественная для России форма правления. Не случайно именно такими словами он охарактеризовал правление Ивана Грозного: «Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его история всегда полезна для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели - и слава времени, когда вооруженный истиною дееписатель может, в правлении самодержавном, выставить на позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных! Могилы бесчувственны; но живые страшатся вечного проклятия в Истории, которая, не исправляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образования, ведя уму безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои исступления».

Такие взгляды не могли быть восприняты противниками самодержавия и рабства -  членами существовавших в то время тайных обществ,  позднее названых декабристами. Причем со многими из лидеров движения Карамзин был близко знаком и подолгу жил в их домах. Сам Карамзин с горечью отмечал: «Многие из членов [тайного общества] удостаивали меня своей ненависти или, по крайней мере, не любили; а я, кажется, не враг ни отечеству, ни человечеству». А оценивая события 14 декабря 1825 года, он сказал: «Заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века».

ДЕКАБРИСТ В ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ

Существовало ли особое бытовое поведение декабриста, отличающее его не только от реакционеров и «гасильников», но и от массы современных ему либеральных и образованных дворян? Изучение материалов эпохи позволяет ответить на этот вопрос положительно. Мы это и сами ощущаем непосредственным чутьем культурных преемников предшествующего исторического развития. Так, еще не вдаваясь в чтение комментариев, мы ощущаем Чацкого как декабриста. Однако Чацкий ведь не показан нам на заседании «секретнейшего союза» - мы видим его в бытовом окружении, в московском барском доме. Несколько фраз в монологах Чацкого, характеризующих его как врага рабства и невежества, конечно существенны для нашего толкования, но не менее важна его манера держать себя и говорить. Именно по поведению Чацкого в доме Фамусовых, по его отказу от определенного типа бытового поведения:

У покровителей зевать на потолок, Явиться помолчать, пошаркать, пообедать, Подставить стул, подать платок...

- он безошибочно определяется Фамусовым как «опасный человек». Многочисленные документы отражают различные стороны бытового поведения дворянского революционера и позволяют говорить о декабристе не только как о носителе той или иной политической программы, но и как об определенном культурно-историческом и психологическом типе.

При этом не следует забывать, что каждый человек в своем поведении реализует не одну какую-либо программу действия, а постоянно осуществляет выбор, актуализируя какую-либо одну стратегию из обширного набора возможностей. Каждый отдельный декабрист в своем реальном бытовом поведении отнюдь не всегда вел себя как декабрист - он мог действовать как дворянин, офицер (уже: гвардеец, гусар, штабной теоретик), аристократ, мужчина, русский, европеец, молодой человек и проч., и проч. Однако в этом сложном наборе возможностей существовало и некоторое специальное поведение, особый тип речей, действий и реакций, присущий именно члену тайного общества. Природа этого особого поведения нас и будет интересовать ближайшим образом…

Конечно, каждый из декабристов был живым человеком и в определенном смысле вел себя неповторимым образом: Рылеев в быту не похож на Пестеля, Орлов - на Н. Тургенева или Чаадаева. Такое соображение не может, однако, быть основанием для сомнений в правомерности постановки нашей задачи. Ведь то что поведение людей индивидуально, не отменяет законности изучения таких проблем, как «психология подростка» (или любого другого возраста), «психология женщины» (или мужчины) и - в конечном счете - «психология человека». Необходимо дополнить взгляд на историю как поле проявления разнообразных социальных, общеисторических закономерностей рассмотрением истории как результата деятельности людей. Без изучения историко-психологических механизмов человеческих поступков мы неизбежно будем оставаться во власти весьма схематичных представлений. Кроме того, именно то, что исторические закономерности реализуют себя не прямо, а через посредство психологических механизмов человека, само по себе есть важнейший механизм истории, поскольку избавляет ее от фатальной предсказуемости процессов, без чего весь исторический процесс был бы полностью избыточен.

Ю.М. Лотман. Декабрист в повседневной жизни. (Бытовое поведение как историко-психологическая категория). Литературное наследие декабристов. Л., 1975

ПУШКИН И ДЕКАБРИСТЫ

1825 и 1826 годы были вехой, рубежом, разделившим многие биографии на периоды до и после...

Это относится, конечно, не только к членам тайных обществ и участникам восстания.

Уходила в прошлое определенная эпоха, люди, стиль. Средний возраст осужденных Верховным уголовным судом в июле 1826 года составлял двадцать семь лет: «средний год рождения» декабриста - 1799-й. (Рылеев - 1795, Бестужев-Рюмин - 1801, Пущин - 1798, Горбачевский - 1800...). Пушкинский возраст.

«Время надежд», - вспомнит Чаадаев о преддекабристских годах.

«Лицейские, ермоловцы, поэты», - определит Кюхельбекер целое поколение. Дворянское поколение, достигшее той высоты просвещения, с которой можно было разглядеть и возненавидеть рабство. Несколько тысяч молодых людей, свидетелей и участников таких всемирных событий, которых хватило бы, кажется, на несколько старинных, дедовских и прадедовских, столетий...

Чему, чему свидетели мы были...

Часто удивляются, откуда вдруг, «сразу» родилась великая русская литература? Почти у всех ее классиков, как заметил писатель Сергей Залыгин, могла быть одна мать; первенец — Пушкин родился в 1799-м, младший - Лев Толстой в 1828-м (а между ними Тютчев - 1803, Гоголь - 1809, Белинский - 1811, Герцен и Гончаров - 1812, Лермонтов - 1814, Тургенев - 1818, Достоевский, Некрасов - 1821, Щедрин - 1826)...

Прежде чем появились великие писатели и одновременно с ними должен был появиться великий читатель.

Молодежь, сражавшаяся на полях России и Европы, лицеисты, южные вольнодумцы, издатели «Полярной звезды» и другие спутники главного героя книги - первые революционеры своими сочинениями, письмами, поступками, словами многообразно свидетельствуют о том особенном климате 1800-1820-х годов, который создавался ими сообща, в котором мог и должен был вырасти гений, чтобы своим дыханием этот климат еще более облагородить.

Без декабристов не было бы Пушкина. Говоря так, мы, понятно, подразумеваем огромное взаимное влияние.

Общие идеалы, общие враги, общая декабристско-пушкинская история, культура, литература, общественная мысль: поэтому так трудно изучать их порознь, и так не хватает работ (надеемся на будущее!), где тот мир будет рассмотрен в целом, как многообразное, живое, горячее единство.

Рожденные одной исторической почвой два столь своеобычных явления, как Пушкин и декабристы, не могли, однако, слиться, раствориться друг в друге. Притяжение и одновременно отталкивание - это, во-первых, признак родства: только близость, общность порождает некоторые важные конфликты, противоречия, которых и быть не может при большом удалении. Во-вторых, это признак зрелости, самостоятельности.

Привлекая новые и раздумывая над известными материалами о Пушкине и Пущине, Рылееве, Бестужеве, Горбачевском, автор пытался показать союз спорящих, несогласных в согласии, согласных в несогласии...

Пушкин своим гениальным талантом, поэтической интуицией «перемалывает», осваивает прошлое и настоящее России, Европы, человечества.

И внял я неба содроганье И горний ангелов полет...

Поэт-мыслитель не только русского, но и всемирно-исторического ранга - в некоторых существенных отношениях Пушкин проницал глубже, шире, дальше декабристов. Можно сказать, что от восторженного отношения к революционным потрясениям он переходил к вдохновенному проникновению в смысл истории.

Сила протеста - и общественная инерция; «чести клич» - и сон «мирных народов»; обреченность геройского порыва - и другие, «пушкинские», пути исторического движения: все это возникает, присутствует, живет в «Некоторых исторических замечаниях» и трудах первой Михайловской осени, в собеседованиях с Пущиным и в «Андрее Шенье», в письмах 1825 года, «Пророке». Там мы находим важнейшие человеческие и исторические откровения, исполненное Пушкиным повеление, адресованное самому себе:

И виждь, и внемли...

Смелость, величие Пушкина не только в неприятии самодержавия и крепостничества, не только в верности погибшим и заточенным друзьям, но и в мужестве его мысли. Принято говорить об «ограниченности» Пушкина по отношению к декабристам. Да, по решимости, уверенности идти в открытый бунт, жертвуя собой, декабристы были впереди всех соотечественников. Первые революционеры поставили великую задачу, принесли себя в жертву и навсегда остались в истории русского освободительного движения. Однако Пушкин на своем пути увидел, почувствовал, понял больше... Он раньше декабристов как бы пережил то, что им потом предстояло пережить: пусть - в воображении, но ведь на то он и поэт, на то он и гениальный художник-мыслитель шекспировского, гомеровского масштаба, имевший право однажды сказать: «История народа принадлежит Поэту».

Н.Я. Эйдельман. Пушкин и декабристы. Из истории взаимоотношений. М., 1979

Обложка: В. Псарев. "Декабристы".

Источник: https://topwar.ru