ПОЭТ, БАРД, КОМПОЗИТОР
Булат Шалвович Окуджава родился 9 мая 1924 в Москве в семье партийных работников, детство провел на Арбате. Жил с родителями в Нижнем Тагиле до 1937, когда отец был арестован и расстрелян, а мать отправлена в лагерь, затем в ссылку. В 1942 девятиклассник Окуджава добровольцем ушел на фронт, где был минометчиком, пулеметчиком, после ранения – радистом. В 1945 работал в Тбилиси токарем, окончил десятый класс вечерней школы. В 1946–1950 учился на филологическом факультете Тбилисского университета, по окончании которого работал учителем русского языка и литературы в сельской школе под Калугой, затем в Калуге, где сотрудничал в областных газетах. В Калуге вышла первая книга Окуджавы, вошедшие в нее стихи и поэма о Циолковском не включались автором в позднейшие сборники. В 1956 переехал в Москву, работал редактором в издательстве «Молодая гвардия», заведовал отделом поэзии в «Литературной газете». Вступив в Союз писателей в 1962, полностью сосредоточился на творческой работе.
Свою первую песню – Неистов и упрям... – Окуджава сочинил еще студентом, в 1946, а во второй половине 1950-х годов им были созданы песни (Полночный троллейбус, Ванька Морозов, Король, До свидания, мальчики, Песенка про Черного кота и др.), которые сразу приобрели широкую известность. Песни эти сначала исполнялись автором в дружеских компаниях, затем публично, магнитофонные записи расходились по всей стране. Окуджава – один из создателей и признанный патриарх жанра, получившего позднее название «авторская песня». Сам Окуджава никогда не видел принципиального различия между своими стихотворениями-песнями и непесенными стихотворениями, обладал подчеркнуто литературным (и даже «литературоцентричным») самосознанием, ориентировался в своем творчестве – как поэтическом, так и прозаическом – на духовную традицию 19 в.
Первое прозаическое произведение Окуджавы – повесть Будь здоров, школяр! – было опубликовано в 1961 в альманахе «Тарусские страницы». Как и многие песни Окуджавы, оно было подвергнуто в прессе осуждению за «пацифизм», отсутствие «героического» пафоса. Независимое гражданское поведение Окуджавы, его сочувственное отношение к преследуемым властями коллегам (в частности, подписание писем в защиту А.Д.Синявского и Ю.М.Даниэля, А.И.Солженицына) создали ему репутацию «неблагонадежного» писателя. Не будучи по характеру активным политическим борцом, Окуджава убедительно выразил во многих стихах и песнях чувства и мысли радикально настроенной интеллигенции, а также, продолжая традицию Ю.Н.Тынянова, творчески осмыслил конфликт вольнодумца с властью в своей исторической прозе, к работе над которой приступил с конца 1960-х годов.
В годы «перестройки» популярность Окуджавы сопровождается официальным признанием, он активно участвует в общественной жизни, работает в Комиссии по вопросам помилования при Президенте РФ. Ему присуждается Государственная премия СССР (1991), Букеровская премия (1994) за автобиографический роман Упраздненный театр. В 1990-е годы Окуджава пристально следил за происходящими в России событиями, тревожился за судьбы демократии, осуждал войну в Чечне.
Поэзия Окуджавы восходит к разным и даже разнородным фольклорным и литературным источникам. Это и творчески преобразованная традиция городского романса, и некрасовская линия прозаизации стиха, и русский символизм с его предельной многозначностью ключевых образов, и поэтика В.Маяковского с ее речевыми сдвигами и акцентным стихом (который Окуджава трансформирует в напевные ритмы). Окуджаве присуща поэтика гармонизированного сдвига, когда смелость и парадоксальность приема становится неощутимой в общем потоке задушевно-доверительной интонации.
Мир Окуджавы одновременно интимен и космичен. Этот эффект достигается последовательным расширением смысла, которое лежит в основе лирической композиции. Полночный троллейбус становится кораблем, а пассажиры – матросами. Синий шарик улетает и возвращается, успев побывать земным шаром. Арбат предстает целым «отечеством» и даже «религией». Реальные, земные Вера, Люба и Надя-Наденька превращаются в символическую триаду Вера – Надежда – Любовь. Индивидуальная поэтическая фразеология Окуджавы («дежурный по апрелю», «надежды маленький оркестрик», «возьмемся за руки, друзья» и т.п.) стала частью общенационального языка.
Окуджаве-прозаику принадлежат романы Глоток свободы (Бедный Авросимов; 1965–1968), Мерси, или Похождения Шипова. Старинный водевиль (1969–1970), Путешествие дилетантов (1971–1977), Свидание с Бонапартом (1983). Прибегая к языковой и образно-предметной стилизации, автор парадоксально сталкивает судьбы «больших» и «маленьких» людей, все более проникаясь скептическим взглядом на возможность радикально-волевого вмешательства личности в историю. В незавершенной семейной хронике Упраздненный театр (1990–1993) эта мысль развивается как трезво-критическая оценка большевистского романтизма, развенчание иллюзорных идеалов «комиссаров в пыльных шлемах». Повести и рассказы Окуджавы Отдельные неудачи среди сплошных удач (1978), Похождения секретного баптиста (1984), Искусство кройки и житья (1985), Девушка моей мечты (1985), Около Риволи, или Капризы фортуны (1991) в высшей степени автобиографичны, исполнены плодотворной критической рефлексии, остроумной самоиронии. Таковы же Автобиографические анекдоты, опубликованные в «Новом мире» (1997, № 1) и ставшие последней прижизненной прозаической публикацией Окуджавы.
Окуджава написал сценарии кинофильмов Женя, Женечка и «катюша» (1967) в соавторстве с В.Мотылем и Верность (1965) совместно с Тодоровским, он писал театральные инсценировки своих прозаических произведений, песни для театра и кино.
Умер Окуджава в Париже 12 мая 1997.
Энциклопедия “Кругосвет”
http://krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/OKUDZHAVA_BULAT_SHALVOVICH.html
“КОНЧИЛАСЬ ЭПОХА”
Вести из госпиталя становились все тревожнее и тревожнее. 10 июня в 11 вечера нам позвонила Оля: "Я в панике. Булату очень плохо. Я не знаю, к кому обращаться. По-русски здесь никто не говорит". Мы сказали, что сейчас свяжемся с дочерью. Моя жена позвонила в комендатуру госпиталя и попросила, чтоб к месье Окуджава пропустили переводчицу. Срочная необходимость. В комендатуре заверили, что никаких препятствий не будет.
Утром следующего дня мне по каким-то своим делам надо было оказаться в этом пригороде, и, опасаясь парижских пробок, я приехал туда очень рано. Приехал и подумал: "Раз у меня есть время, заеду к дочери". Выяснилось, что с вечера она домой не возвращалась. Я отвел детей в школу и пошел в госпиталь - не для того, чтоб нанести визит - в такую рань визиты не приняты, а просто узнать, что происходит. Дверь в палату была открыта. Я увидел, что Оля сидит у постели Булата, а сам Булат... Позвольте мне никому никогда не рассказывать, в каком состоянии я его увидел. В палате еще находилось пять человек в белых халатах. Дочь вышла ко мне и сказала, что у Булата сильное кровотечение, открылась язва, его переводят в реанимацию, а ее просят побыть там, пока он не заснет, ибо ему надо отдохнуть, второй такой ночи он не выдержит.
Потом дочь Алла звонила в реанимацию, и ей отвечали, что разговаривают с ней, потому что она - переводчица месье Окуджава, а вообще на них обрушился шквал звонков - из посольства, торгпредства, министерства, из Москвы, им некогда разговаривать, около месье Окуджава дежурят четыре врача, делаем все возможное.
12 июня к вечеру дочери позвонили из реанимации и попросили сообщить мадам Окуджава скорбную весть...
Врачи научились делать очень многое. Иногда медицина творит чудеса. Но врачи не могут одного: отменить смерть…
А теперь я позволю себе добавить несколько горьких слов.
Песни Окуджавы были знаменем шестидесятников. Истинные шестидесятники - это опальные литераторы и художники, кинематографисты и ученые, это ближайшее окружение академика Сахарова, правозащитники и диссиденты. Они подвергались репрессиям, их вынуждали к эмиграции или загоняли в угол, они никогда к власти не рвались. Их ряды редели, однако если раньше можно было провести границу по принципу: кто продается, а кто - нет, то сейчас эта граница размыта. Многие талантливые люди, ошалев от так называемых рыночных отношений, ударились в чернуху и порнуху, обслуживают власть имущих и нуворишей, изображают из себя пророков, вещают чудовищные глупости, спускают штаны на потеху публике, кривляются по телевизору, и не уставая кричат: "Я гениальный, я знаменитый, меня поют, меня танцуют, я популярен во всех странах, принят в клубы, занесен в справочники..." Но пока был жив Окуджава, при одном только его появлении "гении и знаменитости" начинали заикаться, сбавляя тон, - все-таки и ежу было понятно, кто есть кто.
Странное дело: человек тихонько в своем углу пощипывал струны гитары, сочинял исторический роман - и этого было достаточно, чтоб его коллеги не теряли остатки разума, совести и что там еще? К вопросу о роли личности в Истории и обществе...
Со смертью Окуджавы кончилась эпоха.
Из воспоминаний писателя Анатолия Гладилина
http://www.rg.ru/Anons/arc_2001/0609/5.shtm
“УМЕРЕТЬ – ТОЖЕ НАДО УМЕТЬ”
Умереть — тоже надо уметь,
на свидание к небесам
паруса выбирая тугие.
Хорошо, если сам,
хуже, если помогут другие.
Смерть приходит тиха,
бестелесна,
и себе на уме.
Грустных слов чепуха
неуместна,
как холодное платье — к зиме.
И о чем толковать?
Вечный спор
ни Христос не решил, ни Иуда...
Если т а м благодать,
что ж никто до сих пор
не вернулся с известьем оттуда?
Умереть — тоже надо уметь,
как прожить от признанья до сплетни,
и успеть предпоследний мазок положить,
сколотить табурет предпоследний,
чтобы к самому сроку,
как в пол — предпоследнюю чашу,
предпоследние слезы со щек...
А последнее — Богу,
последнее — это не наше,
последнее — это не в счет.
Умереть — тоже надо уметь,
как бы жизнь ни ломала
упрямо и часто...
Отпущенье грехов заиметь —
ах, как этого мало
для вечного счастья!
Сбитый с ног наповал,
отпущением ч т о он добудет?
Если б Бог отпущенье давал...
А дают-то ведь люди!
Что — грехи?
Остаются стихи,
продолжают бесчинства по свету,
не прося снисхожденья...
Да когда бы и вправду грехи,
а грехов-то ведь нету,
есть просто — движенье.
Б. Окуджава, 1966 г.
http://www.bokudjava.ru/U_5.html
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПОЗИЦИЯ В КОНФЛИКТЕ 1993 Г.
В 1993 году Окуджава подписал «письмо 42-х» с требованием репрессий против участников событий октября 1993 года.
О сторонниках Руцкого высказался в интервью газете «Подмосковные известия» от 11 декабря 1993 года так:
— Булат Шалвович, вы смотрели по телевизору, как 4 октября обстреливали Белый дом?
— И всю ночь смотрел.
— У вас, как у воевавшего человека, какое было ощущение, когда раздался первый залп? Вас не передёрнуло?
— Для меня это было, конечно, неожиданно, но такого не было. Я другое вам скажу. С возрастом я вдруг стал с интересом смотреть по телевизору всякие детективные фильмы. Хотя среди них много и пустых, и пошлых, но я смотрю. Для меня главное, как я тут понял: когда этого мерзавца в конце фильма прижучивают. И я наслаждаюсь этим. Я страдал весь фильм, но все-таки в конце ему дали по роже, да? И вдруг я поймал себя на том, что это же самое чувство во мне взыграло, когда я увидел, как Хасбулатова и Руцкого, и Макашова выводят под конвоем. Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим. Я терпеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости у меня к ним не было. И может быть, когда первый выстрел прозвучал, я увидел, что это — заключительный акт. Поэтому на меня слишком удручающего впечатления это не произвело. Хотя для меня было ужасно, что в нашей стране такое может произойти. И это ведь опять вина президента. Ведь это все можно было предупредить. И этих баркашовцев давно можно было разор жить и разогнать — всё можно было сделать. Ничего не делалось, ничего!
— А с другой стороны, если бы президент пытался что-то предпринять раньше, демократы первые начали бы заступаться: дескать, душат демократию…
— Вот-вот, у нас есть такая категория либеральной интеллигенции, которая очень примитивно понимает нашу ситуацию. С точки зрения идеально демократического общества — да. Но у нас, повторюсь, нет никакого демократического общества. У нас — большевистское общество, которое вознамерилось создавать демократию, и оно сейчас на ниточке подвешено. И когда мы видим, что к этой ниточке тянутся ножницы, мы должны как-то их отстранить. Иначе мы проиграем, погибнем, ничего не создадим. Ну а либералы всегда будут кричать. Вот Людмила Сараскина, очень неглупая женщина, выступила с возмущением, что, дескать, такая жестокость проявлена, как можно, я краснею. Пусть краснеет, что же делать. А я думаю, что если к тебе в дом вошел бандит и хочет убить твою семью… Что ты сделаешь? Ты ему скажешь: как вам не стыдно, да? Нет-нет, я думаю, что твердость нужна. Мы — дикая страна.
— Президент на встрече с писателями (и это показывали по телевизору) оборонил такую фразу: «Жалко, что не пришел Окуджава»…
— Да, а я должен был прийти, но застрял в потоке машин и на час опоздал… Мы с ним были знакомы еще в самом начале перестройки — шапочно, конечно, но несколько раз встречались. Приятно, что президент меня помнит.
— Булат Шалвович, а за какой блок вы отдаете свой голос на выборах?
— Я голосую за «Выбор России».
