Солдат

Он шёл впереди. Ступал по камням, обходя частые воронки. Он был обычный, среднего роста, в немного мешковатой, но опрятной шинели. Из-под разлетающихся при ходьбе пол шинели мелькали выцветшие, застиранные солдатские обмотки и чинёные не раз, но ещё крепкие ботинки. За обмотку была засунута самодельная алюминиевая ложка. Лица его я не видел, но почему-то знал, что у него простое лицо, доброе и усталое. Мы шли с ним по его высоте, по его горе, его Голгофе, которую он разделил с сотнями своих товарищей.

Он сел на камень, повернувшись ко мне спиной, достал кисет, свернул самокрутку и закурил. В клубе дыма я на секунду, на миг увидел то, что видел тогда он. Додумал сам то, что видел здесь, в тишине, и увидел.

Обмотанная колючей проволокой и утыканная минными полями стояла в заснеженном болоте гора. Здесь всё было готово к страшному смертоносному действу. Минные ловушки, рвы, выдолбленные в камне, с устланным путанкой и спиралями Бруно дном, страшные капканы на людей, сотни каменных укреплений, дотов и дзотов. Здесь – с немецкой основательностью и финской смекалкой и коварством оборудованные позиции и укрепления передовой линии.

Столбы дыма клубами поднимались с обратного склона высоты, где бурлила жизнь ротных и батальонных тылов вгрызшегося в скалу врага. Размеры высоты и отсутствие у нас крупнокалиберной артиллерии позволяли не очень опасаться обстрелов. В передовых траншеях наблюдатели оттирали иней с оптики биноклей и стереотруб. Живой пар человеческого дыхания растворялся в морозном воздухе.

Вокруг не замерзших ещё ламбин и зияющих на белом снегу черными язвами болотных окон курился пар, будто это были норы, ведущие в преисподнюю, наполненные чернотой человеческих грехов и злых мыслей. Замерзая у кочек, врезавшись в землю так, что на поверхности были лишь бугорки белых маскхалатов и замазанных известью касок, замерла штурмовая группа, ночью вышедшая на рубеж атаки.

Сперва свистом наполнился воздух над головами впадающих в забытье от холода солдат. Затем донесся грохот полевых орудий и частые хлопки минометов. В шуршании второй волны налета раздались первые разрывы, и вражеские траншеи наполнились визгом железных и каменных осколков, зачернели сколами и впадинами воронок. Люди, разгоняя стылую кровь движением и адреналином, адским коктейлем ненависти, собственного страха и желания жить, рванули вперед. Хлопнули первые ПОМЗы и «шпринги». ...Крики и первые красные на белом снежном полотне пятна. Оторванные ноги, развороченные животы, сугробами нависшие на проволоки тела погибших товарищей, по которым лезли живые. Первая в секундной тишине после скудной артподготовки заполошная пулеметная очередь. Первый взрыв влетевшей в траншею «лимонки». Первый хрип из разорванного отточенной саперкой горла. Первый сиплый выдох пропоротого штыком легкого. Первая в упор очередь из автомата в тесноте траншеи. Все это нарастает, превращается в постоянный гул и становится дыханием войны здесь на долгие дни.

Захваченный плацдарм, несколько извилистых, под огнем наспех вырытых траншей, несколько сотен метров исклеванного железом камня. Не прекращающийся вой мин и снарядов – вражеских и своих. Воздух, будто наполненный насекомыми-кровососами, жалит пулями. Воздух трещит от напряжения и злобы. Раскаленные стволы пулеметов, автоматов и винтовок не замолкают. Летящие в лица горячие гильзы, рваные, раскаленные до красна осколки, визжащие рикошетами от камней сплющенные пули плавят снег. Война дышит кузнечным горном, обжигая своим дыханием людей, заставляя их корчиться от боли и замирать в миг смерти.

Плацдарм корчился, как сгорающая в огне кожа. Корчился, но жил. Плевался смертью, блевал кровью и кишками, устилал камни телами, но продолжал жить.

Он шёл на подкрепление второй или третьей волной. Не шел, а крался под невеселый салют осветительных ракет и трассирующих очередей. Шел, выполняя приказ. Шел, все зная о плацдарме. Поднимался на скалу, понимая, что это его испытание, его Голгофа. Выпущенная ночью наугад мина разорвалась под ногами. Он тихо шагнул в огненный куст разрыва как в ворота вечности. Дойдя до вершины своей Голгофы и оставшись у подножья земной скалы.

Их тела ещё долго рвало осколками и пулями. Землю вокруг них усыпали пули разных калибров и стран. Как уснувшие на зиму шмели, зарывались в мох на долгие десятилетия. После гибели плацдарма ни наши, ни враги не смогли убрать тела на ставшей теперь нейтральной земле. Облако удушливого смрада накрывало передовые траншеи. И часовым у пулеметов иногда чудилось, что они слышат шевеление белых червей в человеческой плоти. Слепые испуганные очереди новичков резали воздух над призраками плацдарма и их дырявыми, начавшими уже ржаветь касками и в 42-м, и в 43-м, и в 44-м. А потом наступила тишина, тишина на долгие годы. Природа прибрала их истерзанные тела, прикрыв мягким, как домашнее, одеялом мха. Спрятала, обрушив с брустверов разбитых траншей вековые валуны. Лес подарил им тишину, не стал засыпать скалу буреломом и сохранил скорбными памятниками нашпигованные железом деревья. Мы, живые, почти оставили их в пучине забвения, почти доверили наши души вечной тишине.

Я нашел его у подножья высоты, в воронке, в которую он упал. Памятником над ним возвышались три осины, скрыв тело корнями, обняв его, прикрыв от ненастья. Мы шли с ним по скале, и он спускался со своей Голгофы, а я поднимался куда-то.

Зачем это писать? Зачем говорить, что не видел точно, а лишь додумал? А кто и как тогда вспомнит об этих десятерых безымянных солдатах с горы Ганкашвара? Кто узнает, что творилось здесь много десятилетий назад? Как передать и рассказать их правнукам, что воздух здесь гудел от железа? Что до сих пор ковром лежат притихшие пули. Как описать, что видели и чувствовали они, когда тела их товарищей красными кровавыми облаками разрывали мины и снаряды? Видели, чувствовали огненное дыхание войны и зловонное дыхание смерти и продолжали сражаться.

Для нас, современных, важнее найти ответ на вопрос: «А что смогу, если потребуется?» Ответ придет, если перестать себя убаюкивать сказкой о всемирном братстве и единении в экстазе демократии. Если скинуть с себя липкое, мерзкое, вонючее и склизкое: «Это моё, оно мне надо». Если суметь оценить сделанное ими. А ведь сделанное и перенесённое ими не укладывается в понимание современного человека.

Кто бы ни крутил сейчас у виска, читая эти строки, а каждый из нас встанет у подножия своей Горы, встанет и пойдет на нее рано или поздно. И кому-то придется на нее идти одному, оставив у подножья машины, квартиры, дома и горы цветных бумажек и пластиковых карт. А кто-то идет к ней всю жизнь. А билет не купить за все деньги мира. Его можно заработать в пути. А когда нас встретят на вершине, там и решат – в вечность или в забвение.