Опыты цензуры всегда неудачны. К годовщине «Бутурлинского комитета»

В этот же день в 1988 году:
подписаны «Соглашения по урегулированию ситуации
в Республике Афганистан»

14 апреля 1848 года Николай I учредил «Комитет для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений».

Экстравагантный депутат Милонов намедни представил напугавший детей до 14 лет законопроект, предлагающий не пущать их в социальные сети без паспорта. Та же инициатива – в Кремле, впрочем, не поддержанная –могла обречь на смертную скуку бюджетников и госслужащих, коих также предлагалось в рабочие часы лишить всё тех же сетей.

И ныне, по прошествии уже 169 лет со времени введения императором Николаем Павловичем самой жёсткой цензуры, приверженцы такой методы допущения информации к мозгам россиян здравствуют благополучно. Между тем перспективы суровых цензурных нововведений что в 1848 году, что в 2017-м абсолютно одинаковы: смысла в них нету никакого, а вот польза есть, но исключительно для кормящейся тем бюрократии.

Он вам не Палкин

Цензурную инициативу, ставшую реакцией на многочисленные европейские революции февраля-марта 1848-го, принято считать одним из главных доказательств начала «мрачного семилетия» в политике Николая I, закончившегося в начале 1855 года со смертью царя. В последнее время увидели свет многие важные источники, представившие 30-летнее николаевское царствование во многих красках и не только с позиций этой пресловутой мрачности. Давно устоявшийся образ «Николая Палкина» благополучно разрушен, и это правильно, туда ему и дорога. Но от разоблачения мифа реальный царь не станет большим гуманистом или реформатором, консервативный характер его политики опровергнуть всё так же невозможно.

Двухметровый Николай Павлович старался управлять страной импозантно, самодержавно, часто в смысле единолично – но вмешиваться в каждую значимую деталь, от которого зависело управление огромной империей, и этому чрезвычайно энергичному монарху было не с руки. Оттого-то бюрократия, которую по молодости царь, как и многие до и после него, пытался заключить в разумные рамки, по старой отечественной традиции, и по сей день не прервавшейся, в конце концов, только расплодилась.

Ключевский эту консервативно-бюрократическую линию уловил чётко: «Николай поставил себе задачей ничего не переменять, не вводить ничего нового в основаниях, а только поддерживать существующий порядок, восполнять пробелы, чинить обнаружившиеся ветхости помощью практического законодательства и всё это делать без всякого участия общества, даже с подавлением общественной самостоятельности, одними правительственными средствами; но он не снял с очереди тех жгучих вопросов, которые были поставлены в прежнее царствование, и, кажется, понимал их жгучесть ещё сильнее, чем его предшественник. Итак, консервативный и бюрократический образ действия - вот характеристика нового царствования; поддержать существующее помощью чиновников - ещё так можно обозначить этот характер».

Дамоклов меч над журналистами

Итак, совсем не будучи Палкиным, император Николай к концу царствования решал главные для него вопросы бюрократической строгостью.

В революционном для Европы 1848 году царю показалось недостаточно даже сверхбдительной предварительной цензуры печатных изданий, которую курировал автор лозунга «Самодержавие, православие, народность» министр народного просвещения Сергей Уваров. Нашлась даже сила, которая уже в конце 1849-го выбросит императорского любимца из министерского кресла. Это оказалось под силу т.н. «Бутурлинскому комитету», поставленному над традиционной цензурой и надзирающему уже над вышедшими из печати статьями, книгами и т.д. вплоть до объявлений.

При этом традиционные цензоры никуда не делись, и свою задачу не пропускать в печать всякой крамолы решали зорко и сверхбдительно. Язвительный цензор Александр Никитенко в дневнике фиксировал яркие достижения коллег: «Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи там помещён ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики».

С появлением «безгласного» (по аналогии с Негласным комитетом Александра I) комитета в апреле 1848-го от арифметики перешли к истории, чем удивили даже Никитенко, который записал в начале 1849 года: «Я заходил в цензурный комитет. Чудные дела делаются там. Например, цензор Мехелин вымарывает из древней истории имена всех великих людей, которые сражались за свободу отечества или были республиканского образа мыслей, – в республиках Греции и Рима. Вымарываются не рассуждения, а просто имена и факты. Такой ужас навёл на цензоров Бутурлин с братией, то есть с Корфом и Дегаем».

Тут перечислены все три члена того самого комитета – его председатель, генерал и военный историк Дмитрий Бутурлин, а также лицейский товарищ Пушкина чиновник-карьерист Модест Корф и профессор-правовед Павел Дегай. В конце 1849-го Бутурлин и Дегай скончались, а Корф состоял в комитете вплоть до его упразднения в 1855-м.

Эта «контрреволюционная тройка» навела немало шороху в тогдашней печати и книгоиздании. Бутурлин был самым ревностным сторонником ограничить всё и вся, метивший в какое-нибудь министерское кресло Корф – самым коварным.

Уже весной 1848-го был сослан в Вятку будущий классик Михаил Салтыков. Потом начались неприятности у состоявшего на государственной службе Владимира Даля за его литературные труды. В печатании непотребства обвинили даже верного слугу власти Фаддея Булгарина. Крамолу находили даже в священном писании: Бутурлин говаривал, «если б Евангелие не было такая известная книга, конечно, надобно б было цензуре исправить её».

Ты их в дверь, они в окно

Чего же добился Николай Павлович со своим комитетом, заморозив печатное слово почти до невозможности – так, что, по словам Герцена, «наша литература, от 1848 до 1855, походила на то лицо в Моцартовой "Волшебной флейте", которое поёт с замком на губах»? С одной стороны, абсолютно все европейские революции обошли Россию и самую уязвимую для бунта её часть, Царство Польское, стороной, а фельдмаршал Паскевич в 1849-м успел и весьма решительно подавить восстание в Венгрии. Но с другой стороны, избавление власти от любой критики здорово аукнулось уже через несколько лет, в Крымскую войну.

Царь сам приложил к тому руку, написав на жалобе Уварова на Бутурлина следующее: «Нахожу статью, пропущенную в "Современнике", неприличною, ибо ни хвалить, ни бранить наши правительственные учреждения для ответа на пустые толки не согласно ни с достоинством правительства, ни порядком y нас, к счастию, существующим. Должно повиноваться, a рассуждения свои держать про себя. Объявить цензорам, чтобы впредь подобного не пропускали».

Выяснилось же, что даже усиленными отрядами самых старательных цензоров подменять реальную государственную политику нельзя. А после смерти строгого царя Николая в империи немедленно, хоть и в ограниченном теми же цензорами виде, завелась гласность – потом и Горбачёву понравилось это слово эпохи правления Александра II.

***

Цензуры в сколько-нибудь официальном виде у нас нету уже почти тридцать лет, остались только вполне логичные ограничения антиэкстремистской направленности да маркировка изданий по возрасту их читателей. То есть ничего николаевского и ничего бутурлинского нет и близко, а в интернетовскую эпоху высказаться могут и высказываются даже те, кому порой и сказать-то по сути нечего – например, депутат Милонов. И никакой нужды искать нового Бутурлина сегодня не наблюдается.