«Одинокие с Родины». Дети-беженцы Первой мировой в Московской губернии

Опубликовано:

Бахурин Ю.А. «Одинокие с Родины». Дети-беженцы Первой мировой в Московской губернии. // Родина. 2013. №8. С. 139-141.

---

Ю.А. Бахурин

«Одинокие с Родины»
Дети-беженцы Первой мировой в Московской губернии

Тяжелым социальным кризисом для России в годы Первой мировой войны стали вынужденные переселения жителей западных окраин империи. Специального рассмотрения заслуживает положение детей как наименее защищенной категории переселенцев. На заседании Особого совещания по обеспечению нужд беженцев 26 сентября 1915 года товарищ министра внутренних дел Н.В. Плеве отмечал, что одним из важных вопросов в устройстве беженцев является забота о детях-беженцах, которые, по его словам, «как известно, составляют громадное большинство».[1] Многие из низ оказались в 1914–1917 годах в Москве и Московской губернии.

Дети в составе семей беженцев стали прибывать сюда уже в первые недели боевых действий на Восточном фронте. К 2 октября 1914 года в Московском, Можайском, Рузском, Богородском, Клинском, Верейском уездах, в городах Верее и Коломне было зарегистрировано 86 малолетних детей, в том числе 32 сироты — воспитанницы Свято-Богородицкого Красностокского монастыря, эвакуированного из Гродненской губернии в Казанский Головин монастырь.[2]

Дети делил с родными все тяготы пути, не всегда выдерживали их. Журналист Е. Шведер запечатлел одну из множества трагедий: «И вдруг из вагона-теплушки послышались жуткие звуки, — такие жуткие, что даже сердца, казалось насыщенные до краев уже горем и отчаянием, сжались безмерною тоскою.

— Это у Михаси скончался ребенок. Упокой, Господи, его душу, — прошептала, крестясь, старуха».[3]

Немало детей становились сиротами, отстав в дороге от своих семей либо лишившись родных. Случались и ситуации, подобные описанной в дневнике писателя Михаила Пришвина: «В комитете юридической помощи населению: беженец пошел определять в приют чужого ребенка, пока определил, эшелон ушел, и, в конце концов, от остался с чужим мальчиком на руках, а своя семья неизвестно где».[4]

Как правило, осиротевшие дети-беженцы оказывались в специально учреждаемых приютах. Здесь сотрудники приютов заполняли со слов малолетних подопечных анкеты, где скудные и редкие сведения о родителях (например: «отец в Америке) соседствует с самыми распространенными — «отец на войне, мать умерла».[5] Так, восьмилетняя дочь гродненских крестьян-беженцев Вера Савчук пострадала в пути следования, лишившись правой руки. Ее мать 14 февраля 1916 года ходатайствовала перед Центральным обывательским комитетом губернии Царства Польского о приеме девочки в приют, решившись на расставание навсегда ради шанса выжить для дочери. О родных же девятилетнего беженца из Риги Игнатия Дикаса, умершего от менингита в больнице св. Владимира села Богородское Московского уезда, узнать ничего не успели.[6]

Уполномоченный от всероссийских Земского и Городского союзов М.М. Щепкин, выступая 26 сентября 1915 года на заседании Особого совещания по обеспечению нужд беженцев, сообщал, что в Москву прибывали до 100 потерявшихся в пути детей.[7] Как следствие, во второй половине 1915 года на съездах Земского и Городского союзов утвердили план, по которому в Москве предполагалось учредить Центральный распределительный пункт, куда должны были направляться дети с фронта для последующего их перемещения в другие губернии. Для призрения этих детей были устроены приюты упрощенного типа.[8]

Множество несовершеннолетних изгнанников нашли в 1915 году пристанище и на территории Московской губернии. Но даже в марте 1916 года, когда вынужденные переселения из западных окраин пошли на убыль, «прилив беспризорных детей беженцев» не прекратился.[9] Детские распределители продолжали функционировать в Наро-Фоминске и Кубинке.

Дети нуждались в крове. В Москве и ряде уездов Московской губернии была организована сеть приютов общества «Помощь жертвам войны». Серьезных различий в их устройстве не было: как правило, они располагались в нескольких деревянных зданиях, обслуживающих сугубо приютские нужды, а основная часть полезной площади отводилась под спальни. Наличие санитарно-гигиенических помещений зависело от благоустройства приспосабливаемых зданий. Например, в доме барона Унгерн-Штернберга в селе Владыкино имелись ванная и прачечная, служившая баней в теплую погоду; к строению была подведена канализация и оборудованы туалеты. В принадлежавших А. Слепневой в селе Богородское постройках наличествовала лишь прачечная и неотапливаемые ватерклозеты в сенях.[10] К помещения примыкали дворы, служившие детям площадками для игр, и огороды.

Количество одновременно находившихся в приютах детей зависело от размера жилой площади: в Богородском содержалось 30 мальчиков и 11 девочек в возрасте от 4 до 14 лет, а во Владыкино, где был большой дом, — 33 мальчика и 30 девочек до 16 лет. Приют в Звенигороде, открывшийся на зимней даче вместил только 12 мальчиков и столько же девочек. Большинство детей составляли вывезенные из Гродненской губернии.[11]

Режим дня в приюте был следующим: в 7 часов утра объявлялся подъем, дети умывались, занимались уборкой спален и отправлялись на завтрак; с 9 до 11 либо до полудня — учебные занятия (Закон Божий, чтение, письмо), а с 12 до 13 — обед. Время послеобеденного отдыха варьировалось от одного до четырех часов. Примерно в 16 часов все пили чай, затем до ужина мальчики занимались столярным мастерством, а девочки — шитьем и рукоделием. После ужина самые младшие отправлялись спать в 20 часов, а дети постарше перед сном летом играли на свежем воздухе, а зимой занимались чтением вслух.[12]

Рацион питания зависел от обеспечения каждого отдельного приюта продуктами и обустройства приусадебных участков. Норма белого хлеба составляла примерно 1 фунт (409,5 грамма), черного — приблизительно вдвое меньше. Каждому ребенку полагалось около половины бутылки и кринки молока, но эта условная норма было непостоянной. Нехватка мяса была общим явлением для приютских кухонь, детям ежедневно выдавалось не более четверти фунта при условии наличия мяса.[13]

Для нужд беженских семей действовали и ясли.[14] В ясли, открытые Всероссийским земским союзом в Сергиевском Посаде, детей приводили к 7 часам утра, и, переодетые в казенные передники, они под присмотром нянь находились там весь день (с трехразовым питанием). Были организованы учебные занятия и посильный труд в помещениях и на приусадебных участках. Если вечером ребенка не забирали из яслей, он оставался на ночь, но на следующий день по адресу его проживания отправлялась прислуга для выяснения причин.

Осиротевшие юные переселенцы не всегда оказывались в приютах. Нами обнаружен любопытный документ, касающийся судьбы 13-летнего Николая Конова. Он проживал в селе Кучино Богородского уезда в частном доме Воротникова. Мальчик сумел поступить на службу к часовщику, но 26 марта 1915 года, уволившись, бесследно исчез. Татьянинский комитет направлял запросы Богородскому уездному исправнику, а полицейский надзиратель, со своей стороны, допрашивал часовщика и обращался в адресный стол Москвы, но все было тщетно.[15] Пример Конова показывает, что к розыску даже одного ребенка-беженца могли прилагаться немалые усилия.

Резко отрицательное мнения Татьянинского комитета по поводу инициативы «Всероссийского Попечительства об охране материнства», предложившего в конце 1915-го отдавать детей-беженцев (при помощи земств) под патронах крестьянских семей, не случайно. Руководство комитета посчитало, что не имеет ни малейшего права на раздачу детей, ибо не располагает возможностью надзирать за воспитанием детей в чужих семьях т к тому же не намерено затруднять для их родителей поиски по «необъятной Руси». «Насильственная раздача детей является унижением их человеческого достоинства» — подчеркивалось в постановлении, принятом 27 ноября 1915 года.[16] Спустя два месяца, в январе 1916-го, до сведения уполномоченных Московского губернского отделения Татьянинского комитета было повторно доведено, «чтобы сироты — дети беженцев не отдавались на воспитание частным лицам, а помещались в приюты».[17]

Наряду с православными детьми значительную часть вынужденных переселенцев составляли поляки, латыши, литовцы, евреи. Поляки расселялись по частным квартирам, убежищам и приютам для беженцев в самой Москве и в пригородах — Марьиной роще, Бутырках, селе Черкизово, по Ярославскому шоссе.[18] Одним их таких компактных поселений была община в Калитниковском поселке.[19] Общее несчастье сблизило беженцев. Для детей-поляков была открыта школа, на должности учительниц были приглашены народные учительницы-польки, а также беженки.[20] Характерно и обращение Дмитровской уездной земской управы в Московский Польский комитет (декабрь 1915 года) с просьбой выслать польские книги и прессу для организации полноценных учебных занятий.[21] Языковой барьер поначалу создавал трудности и в работе с детьми латышских беженцев. Ситуация отчасти компенсировалась присутствием в Москве беженцев с педагогическим образованием.[22]

Сложнее обстояло дело с положением вынужденных переселенцев-евреев, которым воспрещалось постоянное проживание на территории Москвы и губернии вплоть до ликвидации черты оседлости. Нарушители этого запрета, даже нашедшие здесь работу и кров, могли подвергнуться повторному выселению во внутренние губернии империи. Именно такая перспектива обусловила обращение «выдворенного из Ковно в мае 1915 года обывателя» Калмана Блюмберга к депутату Государственной думы М.Х. Бомашу. В прошении он указал, что «здесь немножко начал отдыхать, устроился немного и дети, слава богу, занимаются в гимназии, одна дочь в Императорской художественном училище». Благодаря помощи депутата Блюмберг получил разрешение на проживание в Москве.[23]

Семьи беженцев испытывали также острую нехватку одежды, особенно зимней. Так, в Серпухове учительница 8-го городского начального училища Е. Губина на четвертушках листов бумаги адресовала в уездное отделение Татьянинского комитета поименные записки для своих учеников, заверяя их нужду. Однако и это выручало не всегда: например, мальчикам Федору и Александру Шидловским в конце 1915 года было отказано в выдаче теплых вещей на основании ношения ими дорогой обуви.[24]

В начале 1916 года Татьянинский комитет предложил переводить приюты из городов в сельскую местность на летний период, так как «живительный деревенский воздух укрепил бы детские организмы… труд детей нашел бы себе достойное применение в обработке обширного огорода, а во время летней страды и с посильной помощи сельчанам по уборке их урожаев».[25]

Энергетическая ценность питания вынужденных переселенцев колебалась в пределах 1000-1600 калорий в сутки.[26] В Москве уже к концу 1916 года отмечался дефицит хлеба и муки. Нехватка питания осложняла санитарную обстановку в среде детей-беженцев, и без того подверженных болезням. Выходом могла стать отправка хотя бы части их, особенно страдающих хроническими заболеваниями, на излечение в южные губернии России, в частности на курорты Крымского побережья, которые в 1916-м более походили на огромные госпитали под открытым небом.[27] Изыскать возможность организовать поездку детей на юг в условиях нарастающего социального хаоса была задачей не из легких. Тем не менее, общество «Помощь жертвам войны» нашло возможность отправить летом 1916 года в Феодосию четверых мальчиков и двух девочек из 63 детей, содержавшихся в приюте в селе Владыкино Московской губернии.[28] В апреле 1916-го «Московское общество попечения о детях народных учителей и учительниц» ходатайствовало перед Московским столичным отделением Татьянинского комитета о выдаче пособия в размере 3517 рублей на содержание летней колонии в Крыму. На совещании центрального комитета отделения было постановлено выделить 3000 рублей с оговоркой, что эта дотация является последней и впредь в Крым следует отправлять только детей, нуждающихся в климатическом лечении.[29]

1 марта 1917 года лечебный отдел Татьянинского комитета в Петрограде известил Московское губернское отделение о соглашении с владельцем лечебного заведения на Хаджибейском лимане доктором С.А. Сахаровым.[30] В течение каждого из трех сезонов[31] текущего года комитету предоставлялось 300 мест в лечебнице для детей-беженцев, а оставшиеся сто – для лечения взрослых. Правда, по согласованию с Одесским отделением комитета, в распоряжении центральных отделений комитета оставалось лишь 100 мест: 60 — для детей и 40 — для взрослых соответственно.

В извещении лечебного отдела подробно описывались рекомендации и противопоказания, которые следовало учитывать при выборе кандидатов в пациенты: «На лимане успешно лечатся все хронические формы ревматизма, страдания кости и надкостницы, золотуха, туберкулезные поражения суставов и кости, периферические поражения нервной системы, последствия травматических повреждений, хронические и воспалительные женские болезни, английская болезнь (рахит. — Ю.Б.), застарелые болезни кожи и слизистых оболочек, поздние формы сифилиса. Лиман противопоказан при следующих страданиях: все лихорадочные болезни, в том числе острый ревматизм, резкий выраженные атеросклероз, пороки сердца и миокардит, туберкулез легких, страдания почек, спинная сухотка, стойкие заболевания центральной нервной системы, новообразования».[32] К извещению прилагались 20 экземпляров опросных листов, которые следовало заполнить и отправить в Одессу до 15 апреля.

Падение самодержавия сделало необратимой хаотизацию не только действующей армии, но и ряда общественных институтов. Стали предприниматься попытка, по выражению современного историка А.Н. Курцева, «советизировать» и «демократизировать» беженское дело в России. Татьянинский комитет был переименован во Всероссийской комитет для оказания помощи пострадавшим от военных действий. Его финансирование сократилось, ряд отделений на местах, в том числе в Московской губернии, был упразднен. Первостепенным стало соответствие учреждений новому строю.[33]

При этом национальные организации помощи беженцам занимались оздоровлением больных детей на курортах Крыма в течение всех военных лет. В частности, правление Польского комитета помощи жертвам войны еще в ноябре 1916 года обратилось в отдел помощи беженцам Московской городской управы с просьбой предоставить десяти больным детям и сопровождающей их сотруднице комитета бесплатные билеты на проезд в Симферополь.[34] Неделю спустя поступила просьба о предоставлении дополнительных билетов и провоз 15 пудов багажа. Отправки детей, опекаемых Польским комитетом, на курорты Симферополя, Севастополя, Алушты регулярно организовывались и в 1917-м.

К осени 1917 года в Москве наблюдался дефицит продовольствия и топлива. Правлением Польского комитета по оказанию помощи жертвам войны в Москве было принято решение об эвакуации из города части своих учреждений, в том числе приютов. Один из них, состоявший из ста девочек, предполагалось перевести в Одессу. Вместе с детьми отправлялись 10 работников учебного персонала, перевозили необходимый инвентарь — кровати, столы, скамейки, стулья и корзины с домашней утварью.[35] Уже к середине октября в Одессе была открыта новая попечительская организация, названная «Домом Марии», созданная католической общиной францисканок-миссионерок Марии под руководством Марии Држевецкой. На ее имя в одесское отделение Госбанка из Москвы стали переводиться денежные суммы для подготовки приюта к приезду детей. К 29 октября «Дом Марии» уже насчитывал 88 воспитанников.[36]

Польский комитет, невзирая на сложности, продолжал до конца 1917-го финансировать вновь открытый в Одессе приют, даже 17 января 1918 года на имя Држевецкой было переведено 2000 рублей. Эти суммы расходовались сотрудниками «Дома Марии» из расчета по 30 рублей на ребенка. Конечно, их едва хватало на содержание детей, а переезд в Одессу был не последним звеном в цепи невзгод, выпавших на долю сирот-беженцев.

Участь детей-беженцев в годы Первой мировой, оказание им помощи со стороны государства, общественных и национальных организаций в то сложнейшее время являются не только нетривиальной страницей в истории вынужденных переселений. Изучение этой малоизвестной страницы войны позволяет лучше понять обычно связываемый с началом 1920-х годов феномен беспризорности и мероприятия по ее ликвидации.

---