Национальная история и историческая политика

12/26/2017

В XIX веке, когда появилась мода на написание историй своих стран и народов, каждое уважающее себя европейское государство и нация стали обзаводиться собственной национальной историей. За создание подобных трудов брались самые авторитетные ученые своего времени, однако вскоре выяснилось, что их истории не согласуются друг с другом. Одни и те же события прошлого они трактовали по-разному, другие просто не упоминали. Одним словом, образы одного и того же прошлого в разных национальных историях оказывались разными, что зародило подозрение в среде профессиональных историков в отношении этого жанра историописания.

Весь ХХ век прошел в спорах, можно ли считать национальную историю научной. В итоге в западной историографии постепенно начало складываться мнение, что национальной историей занимаются историки, «не обремененные нормами научной истории»1. Советских историков эти споры обошли стороной, ведь они были уверены, что пишут единственно верную историю, поскольку руководствуются правильной теорией – историческим материализмом.

Знаковую роль в отношении этого жанра историописания сыграла вышедшая в 1981 году книга Марка Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странах мира». В 1992 году она была переведена на русский язык. Из нее мы узнали, что существует довольно много вариантов национальных историй. «Сегодня у каждой или почти каждой нации есть несколь­ко историй, которые накладываются одна на другую и спо­рят между собой. В Польше, например, история, что еще не­давно преподавалась в школе, заметно отличается от той, которую рассказывали дома. Не совсем одинаковая роль отводилась в них русским...

Например, история армянского народа, которую преподавали в Советской Армении, та, что учат дети диаспоры (а в Советской Армении узнавали в домашнем кругу), и та, которую представляет об­щераспространенное толкование мировой исторической науки, – суть три разные версии прошлого. При этом отнюдь нельзя утверждать, что последняя более реалистична или бо­лее законна, чем другие»2.

История и историки СССР

Интересен взгляд французского историка на работу его советских коллег. Их он считает людьми двуличными и думающими только о своем самосохранении, которые «приобрели ис­ключительную сноровку и специфические навыки. Они на­учились писать таким двойственным стилем, что в тексте иной раз одновременно выражалась какая-то мысль и ее пря­мая противоположность. На случай, если понадобится. Как и политики, они стали истинными профессионалами подоб­ной изворотливости»3. По мнению М. Ферро, «Историк партии в СССР начиная с 20-х годов стал вы­полнять функцию, сходную с функцией мусульманского или христианского теолога: его выводы должны были содейство­вать укреплению существующего порядка. Такое положение, конечно, не является чертой исключительно советского ре­жима, но советские руководители, в первую очередь Сталин, довели его до логического завершения, произвольно извра­щая прошлое в зависимости от потребностей меняющейся политической линии, обоснованием которой служит якобы историческая необходимость»4. Картина вышла довольно неприглядная. В 1990-е годы мнение о советских историках как «прислужниках» режима или, наоборот, «диссидентствующих» правдолюбцах было довольно распространенным, и в основе этих оценок лежало мнение западных ученых, типа того же Марка Ферро, которые присвоили себе роль арбитров, владеющих истиной.

Одной из главных претензий Ферро к советской истории было то, что в СССР было невозможно существование альтернативной истории. При этом главное содержание его труда заключалось в том, что он обосновывал существование разных историй как равноправных интерпретаций прошлого, и выходило, что все эти интерпретации были равноистинными, но, следовательно, и равноошибочными. В этих условиях существование единственно верной советской истории не выглядит таким уж большим грехом. Если не может быть истинной национальной истории, тогда, выходит, и нет большого смысла плодить ее разные варианты.

История в постсоветской России

В годы перестройки советская история была объявлена ложной и идеологизированной, однако нового «канона», признанного всеми историками или хотя бы их большинством, так и не появилось. Первоначально этот парадокс пытались объяснить необъективностью и закрытостью архивов. Казалось, достаточно получить доступ к первоисточникам, и можно создать объективную теорию в духе Ранке, то есть воссоздать прошлое таким, каким оно было на самом деле. Не удалось.

Тогда основную причину стали видеть в недостатках теории. Стали искать правильную теорию и, конечно, нашли ее на Западе, последовательно примеряя то цивилизационный подход, то теорию школы «Анналов», пока не успокоились на теории модернизации. Однако выяснилось, что истории, написанные на их основе, не только оказываются разными, но еще при этом наша отечественная история с их позиций всегда негативна. И вот сегодня все больше исследователей склоняются к мысли о том, что надо исключить национальное историописание из числа научных занятий на том основании, что это не наука5. К научной истории отнесены монографии, диссертации, научные статьи, рецензии и отзывы и др.

Поскольку к национальным историям относятся и практически все истории государств, то и все виды советской и нынешней российской отечественной истории тоже оказались за пределами науки. Теперь их предлагается проводить по разряду «социально ориентированных историописаний». При этом почему-то считается, что один и тот же ученый, когда пишет монографию или диссертацию, занимается наукой, а как только садится за учебник по отечественной истории, ученым быть перестает.

Социально ориентированная и научная истории

Основное отличие социально ориентированных историописаний от научных, по мнению исследователей, заключается в том, что первое «не стремится быть нейтральным к прошлому, как того требует наука»6. С. И. Маловичко считает, что историк не имеет права ставить и решать в своих исследованиях какие-либо практические задачи. Мысль эта не нова, еще в начале ХХ века Н. И. Кареев считал, что «основной мотив интереса к прошлому в истории, понимаемой исключительно в качестве чистой науки, имеет совершенно самостоятельный характер: его источник в том, что мы называем любознательностью, на разных ее ступенях – от простого и часто поверхностного любопытства до настоящей и очень глубокой жажды знания»7. Как видим, Кареев считает, что «научным» историком движет одно любопытство. Конечно, это крайне радикальный взгляд на критерий научности и немногие его придерживаются, но он очень показателен. Однако закономерно встает вопрос, обязано ли общество и государство содержать 40 тысяч нынешних историков для того, чтобы они занимались удовлетворением собственного любопытства за государственный счет, не преследуя при этом какой-либо практической пользы для того же самого общества и государства. Думается, что ответ очевиден.

Причина, по которой современные национальные истории перестали соответствовать критериям научности, заключается в том, что изменилось само понимание феномена науки, в том числе и исторической. Подавляющее большинство российских историков застыло на этапе ее позитивистского понимания, которое заключается в том, что у истории как науки существует объект изучения – прошлое, которому противостоит субъект – историк, который никак на прошлое не влияет, а лишь беспристрастно изучает его. При этом под прошлым понимались преимущественно источники, из которых историк черпал свои знания, поэтому соответствие документам становилось критерием истины. Считалось, что прошлое хранится в архивах, и достаточно их открыть, чтобы получить истинное и объективное знание. Эта иллюзия до сих пор широко распространена.

Новое понимание науки и историческая политика

За последнее столетие понимание науки значительно изменилось. Согласно теории академика В. Стёпина, в начале ХХ века наука вступила в свой неклассический этап развития. На этом этапе изменилось само представление о реальности – ее объектами становятся сложные явления, обладающие системными свойствами, постоянно изменяющиеся и переходящие в процессе таких изменений в новое качество. Субъект – исследователь – не является объективным наблюдателем, он влияет на объект в процессе научной деятельности, и это влияние следует учитывать.

Еще большие изменения в трансформацию понятия науки принес ее постнеклассический этап, который определяется пониманием того, что осознается связь внутринаучных целей с вненаучными, социальными ценностями и целями, решается задача осмысления ценностно-целевых ориентаций субъекта научной деятельности в их соотнесении с социальными задачами и ценностями. И с этих позиций естественно-научного знания современные национальные истории или «Мифы…» В. Мединского куда ближе к науке, чем порожденные любознательностью псевдообъективные исторические изыскания. Научность современной истории заключается не в отстраненности историка от происходящих событий, социально-политической реальности, а в прямой обязанности учитывать их в тех образах прошлого, которые он создает. Постнеклассический этап развития науки меняет и отношение к деятельности общества и государства по отношению к прошлому, легитимизируя и обосновывая необходимость исторической политики. 


[1] Маловичко С. И.Национально-государственный нарратив в структуре национальной истории долгого девятнадцатого века // Диалог со временем, 2016. № 54. С. 84.

[2] Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М.: Книжный клуб 36,6, 2010. С. 8–9.

[3] Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М.: Книжный клуб 36,6, 2010. С. 203.

[4] Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М.: Книжный клуб 36,6, 2010. С. 195.

[5] Например, см.: Маловичко С. И., Румянцева М. Ф.История как строгая наука vs социально ориентированное историописание: монография. Орехово-Зуево: МГОГИ, 2013. 254 с.

[6] Маловичко С. И.Национально-государственный нарратив в структуре национальной истории долгого девятнадцатого века // Диалог со временем, 2016. № 54. С. 103.

[7] Кареев Н. И. Историка. Теория исторического знания. Пг., 1916. С. 29.