Философия и мистика национального вопроса

10/4/2013

С.В. Чешко

Философия и мистика национального вопроса [*]

Сегодня мы видим, как в сферах экономики, международных отношений, политического развития общества происходит освобождение от старых мифов, присущих нашему политическому сознанию. Но есть одна сфера жизни, которая остается по-прежнему сильно мифологизированной, — это национальный вопрос.

Представители старой школы обществоведения понемногу начинают признавать наличие в СССР национального вопроса, зато некоторые представители «новой волны» стали отказывать ему в праве на существование: мы же не говорим «экономический вопрос» или «политический вопрос».[1] Но подобная аналогия здесь едва ли уместна.

Национальные проблемы специфичны тем, что несут в себе сильное иррациональное начало, поскольку этническое сознание, опосредующее вполне материальные проблемы, по своей природе во многом иррационально. Отсюда — инстинктивность этнической мобилизации, ожесточенность межэтнических конфликтов, трудности в их предотвращении и разрешении. Отчасти этим же объясняется характерный для современности «парадокс этничности», когда по мере углубления интернационализации культуры нередко возрастает уровень национального самосознания.

Иррациональное не есть мнимое. Оно реально и объективно. А этническое — это, видимо, одно из основных и, возможно, не преходящих свойств социальной материи.[2] Поэтому сомнительным является утверждение, что стоит только решить социальные проблемы — и межнациональные страсти улягутся сами собой. Могут смягчиться, но вряд ли вовсе исчезнут: необходима еще определенная система регулирования национальных отношений.

Национальный вопрос существует, и смысл его в общем виде заключается в том, чтобы найти достаточно гармоничное рационального и иррационального начал в общественной жизни.

Должен оговориться, что я здесь не касаюсь специального вопроса о причинах возникновения межэтнической конфликтности и имею в виду, в основном, опыт СССР. Во многих странах буржуазной демократии национальные отношения так интегрировались в социальную систему, что имеют сравнительно мало лазеек, чтобы просачиваться на передний план. Наше же общественное устройство прямо предполагает первостепенную значимость национального фактора, программирует межэтнические трения. Правы те зарубежные ученые, которые считают, что если что-нибудь взорвать изнутри СССР, то это — межэтнические конфликты.

Одна из мифологем национального вопроса состоит в том представлении, что СССР являет собой идеальную модель межэтнических отношений и систему регулирования национальных процессов. Сегодня все — от представителей национальных движений до руководителей страны — подвергают серьезной критике недостатки сложившейся федерации. Одни недовольны принижением суверенитета союзных республик, другие не менее обоснованно указывают на ущемление прав автономий теми же союзными республиками, третьи обращают внимание на проблемы меньшинств и народов, вообще лишенных национального самоуправления, четвертые настаивают на принятии мер по укреплению федерации и нейтрализации центробежных тенденций. Предлагаются разнообразные реформы, которые сводятся к тем или иным способам перестройки федеративных связей. Мало кто подвергает сомнению сам принцип национально-государственного устройства СССР[3], а он, по моему глубокому убеждению, и заключает в себе суть проблемы.

Любое государство имеет многоуровневое административно-территориальное деление. В СССР оно отчасти совпадает с национально-государственным устройством, поскольку 53 территории имеют статус от союзной республики до национального округа. Показательно, что существующие принципы национально-государственного устройства сегодня отстаивают прежде всего наиболее антицентристские силы в союзных республиках, готовые отрицать практически все политические институты и формы организации советского общества. И гораздо меньшей популярностью эти принципы пользуются в автономиях и среди этнических меньшинств. Почему? Да потому, что существующее национально-государственное устройство несет в себе неравенство народов по их юридическим статусам и правам. Анализ современных национальных проблем показывает, что наиболее острой является, безусловно, проблема соблюдения прав этнических меньшинств в союзных республиках. Это проявилось и в работе Верховного Совета СССР, когда некоторые представители союзных республик прямо заявляли, что автономиям не следует претендовать на одинаковые с союзными республиками права.

Итак, сложившаяся в СССР федеративная система плоха тем, что основывается на принципе национальной государственности, т.е. признании союзной республики или автономии государственной территорией какого-либо этноса. Этот принцип, существовавший ранее в качестве неписанного правила, а в последнее время закрепленный в республиканских законодательных актах, связывают с теоретическими и политическими взглядами В.И. Ленина. Здесь мы имеем дело еще с одним мифом, за которым стоит непонимание Ленина, а нередко и спекулирование его именем. Ни в одной из ленинских работ нет и намека на обоснование такого принципа; даже при создании СССР Ленин, как явствует из источников, руководствовался тактическими соображениями, а не идеей национализма, против которой он неизменно и последовательно боролся в вопросах государственного и партийного строительства.

Вообще говоря, возникновение идеи национальной государственности в СССР — довольно парадоксальное явление, поскольку эта идея противоречила не только ленинизму, но и сталинизму, который, по большому счету, вообще игнорировал национальный вопрос во внутренней политике, хотя и не в теории. Репрессии против отдельных народов, установка на упрощение этнической структуры общества, искусственные препятствия на пути развития ряда языков народов СССР и тому подобные меры представляли собой не какую-то определенную «национальную политику», а политику в прямом смысле антинациональную, призванную вытеснить этнический фактор из сталинского социализма в той же мере, в какой вытеснялись, уничтожались малейшие проявления всякой социальной и идеологической неоднородности, не соответствовавшие модели тоталитарного государства.

В послесталинский период идея национальной государственности тоже, казалось бы, не имела шансов на существование, так как официальная идеология трактовала национальное не более как форму выражения социально-экономических аспектов жизни и продолжала линию на осуждение «местного национализма». Думаю, парадокс все же имеет объяснение.

Парадигма национальной государственности восходит к идеологии национализма в широком понятии, которая была достаточно популярна в XIX в. как в России, так и в зарубежных странах. Суть ее заключается в признании национальности в качестве основы организации общества и идеологической основы культуры, этики, политики. Главным элементом этой идеологии выступала доведенная до абсолюта идея национальной государственности. В этом пункте и произошло пересечение национализма со сталинизмом, который представлял собой систему тотального огосударствления общественной жизни, от экономики до искусства.

Удивительно, но факт: многие нынешние радикалы, стоящие, как им кажется, на антисталинских позициях, исповедуют ту же идеологию. Впрочем, проявляется она не только, например, в программе Межрегиональной группы народных депутатов СССР, но и в платформе ЦК КПСС по национальному вопросу, о чем я уже писал и поэтому не буду повторяться.[4] Идеология национализма присуща и тем политическим группам в союзных республиках, которые претендуют на звание социал-демократических. Ничего реального за подобными претензиями обычно не стоит, разве что эпигонство II Интернационала. Нормальной социал-демократии второй половины XX в. идея национализма в принципе чужда. Социал-демократы в зарубежных странах стоят на позициях интеграции социальных и национальных групп, в качестве приоритетных выдвигают демократические, общечеловеческие, а не узконациональные ценности. Напрасно называют себя социал-демократами и те, кто выступает — как правило с национальных позиций — за реставрацию капитализма в СССР: идеал мировой социал-демократии (не без исключений, конечно) — конвергенция капитализма и социализма, а не ликвидация одной из двух общественных систем. Природа «национальной социал-демократии» — отнюдь не демократическая, а скорее «национал-социалистическая». А по отношению к современным мировым процессам национализм может быть охарактеризован как местечковый провинциализм.

Более серьезно надо отнестись к попыткам научного обоснования национализма. Формулируется такая концепция.[5] Этнос — это совокупная форма организации жизни отдельных обществ и человечества в целом, которая включает экономику, политику и культуру; государство — обязательное условие развития этноса. Поэтому государство в принципе должно быть однонациональным и каждый этнос должен иметь свое государство. Таким образом, по мысли авторов концепции, удастся обеспечить и общественный прогресс, и демократизацию межэтнических отношений. Практически же имеется в виду главная цель — обеспечение полного и безусловного суверенитета союзных республик, пусть и в рамках СССР, превращение последнего в союз суверенных национальных государств.

Выше я уже высказывал мнение о том, какая именно «демократизация» получится в результате: принципиально она мало чем отличалась бы от демократии греческих полисов — равноправие для сограждан и бесправие для чужеземцев и рабов. Собственно, ее зачатки мы уже имеем. Гносеология же названной концепции состоит в смешивании, а практически и в отождествлении политических (государственных), экономических, социальных структур с этническими общностями. И здесь мы вновь приближаемся к сталинизму, лишь облагороженному демократической фразой и модернизированному посредством современной научной терминологии. Приходится заниматься излишним, казалось бы, делом — доказывать, что экономика, политика и сфера этнического — это взаимосвязанные, но функционально и по своей природе разные области бытия, развивающиеся по своим внутренним законам. Приняв противоположную точку зрения, придется отвергнуть современное обществоведение (в первую очередь мировую науку, а не отечественную) и снять лозунг разгосударствления, десталинизации общественной жизни, включая, конечно, и экономику, и межэтнические отношения.

Кардинальный вопрос — вопрос о роли государства в воспроизводстве этносов. Роль эта может быть очень большой, причем как позитивной, так и негативной. Свободное этническое развитие, т.е. такое развитие, которое основывается на естественно-исторических законах и допускает вариантность, исключает вмешательство государства. Этническая материя настолько сложна, хрупка и непредсказуема, что ее очень легко деформировать посредством некомпетентной политики, излишнего усердия чиновников, чересчур жестких законоположений. Кроме того, политика государства, чем более она «национально» ориентирована, тем более становится дискриминационной. Нельзя сделать «приоритетными» все этносы: выделив один из них, неизбежно придется ущемить другие. Национальная политика демократического государства может выражаться только в одном — в обеспечении одинаковой правовой и материальной основы для развития всех этносов, а что из всего этого получится — распорядится история, а не чиновник. Разумеется, сказанное касается объективных процессов этнического развития, объективных потребностей этносов. Иную логику предусматривает идеология национализма, для которой главное — удовлетворение национального тщеславия.

Как, однако, быть немногочисленным народам, находящимся в постоянном контакте с гораздо более крупными этносами? Нередко говорят так: мой народ теряет свою культуру, исчезает, и для его сохранения требуются специальные меры. Вроде бы все логично. Не следует, однако, упрощать проблему.

Мировой опыт показывает, что небольшие народы, численностью от нескольких сот до нескольких тысяч человек, могут с успехом интегрироваться в современную цивилизацию, сохраняя этническое своеобразие. Прежде всего преувеличены представления о тенденции исчезновения или утраты культуры «статусных» народов СССР, давших названия союзным республикам. Объективные данные о динамике их численности, о языковых процессах, материалы полевых исследований этнографов и этносоциологов не подтверждают подобных представлений. Они питаются, как правило, целенаправленной пропагандой националистов, осложняющей и деформирующей реакцию массового сознания на непростые процессы, происходящие в нашем многонациональном обществе. В некоторых республиках, например, очень болезненно воспринимаются изменения в пропорциональном соотношении между «коренным» и «некоренным»* населением в пользу последнего. Этим во многом объясняются и беспокойство людей за судьбу своих народов, и стремление законодательным путем предоставить им те или иные преимущества, и административные меры по ограничению миграционных потоков.

Действительно, по данным Всесоюзной переписи населения 1979 г., в 28 из 53 национально-территориальных образований (в том числе в двух союзных республиках) статусные нации не составляли большинства населения. В послевоенные десятилетия заметно возросла этническая неоднородность населения Эстонии, Казахстана, РСФСР, Грузии и других регионов страны, хотя, например, в Азербайджане, Таджикистане и Туркмении она уменьшилась.[6] В ряде случаев, как, например, в Прибалтике, увеличение числа мигрантов сверх разумных пределов обусловливалось организованным, но плохо продуманным ввозом рабочей силы. Действует и объективная тенденция роста подвижности населения, характерная вообще для современных интеграционных процессов. Ни тот, ни другой фактор не означают, однако, исчезновения «коренных» этносов. Численность нелатышей в Латвии почти сравнялась с численностью латышей, но и последняя тоже растет, т.е. воспроизводство латышского этноса не остановилось, а продолжается.

Столь же неоднозначно обусловлены и языковые процессы. С одной стороны, в свое время неоправданно были сужены функции многих языков народов СССР, а с другой — сказывается естественное для многонациональных государств и мирового сообщества в целом разделение социальных функций языков. Если осуществятся мечты некоторых национальных патриотов о том, чтобы русский язык вообще исчез из общественной жизни соответствующих союзных республик, то легко представить, что произойдет дальше. Например, ученые станут публиковать свои работы уже не на русском языке, но и не на собственном, а скажем, на английском или немецком — если, конечно, они захотят, чтобы их труды читал кто-нибудь еще, помимо них самих.

О вытеснении национальных традиций русской культурой вообще не приходится говорить, поскольку русский этнос сохранил меньше собственных традиций, чем многие другие этносы. Вытеснение происходит, но — современной интернациональной культурой, которая сама становится традиционной для человечества и для отдельных народов. Вообще нельзя смотреть на этническое лишь как на сохранение столетия назад возникших культурных черт: это будет не развитие, а стагнация. Развитие же предусматривает непрерывный процесс умирания одних традиций и превращение в традиции инноваций, выработанных самим этносом или заимствованных. В современный период, когда «традиционная» культура все более уступает свое место стандартизированным формам, а этническая специфика, соответственно, уходит в область духовного, этот процесс нередко воспринимается очень болезненно, а перед народами возникает непростая проблема осмыслить свое место в мире, определить его так, чтобы и не раствориться среди других, и не уклониться в самоизоляцию, не обречь себя на положение периферии современной цивилизации.

На этой проблеме, на чувствах людей охотно играют политические демагоги, возбуждающие в соплеменниках истерические эмоции. Тому же способствуют дилетантствующие эксперты по национальному вопросу: недобросовестные журналисты, литераторы, дипломированные и «остепененные» специалисты в любых отраслях знания, за исключением этнологии. Именно их творчеству мы обязаны появлением в последние годы многих новых мифов, претендующих, однако, на научность: двуязычие и межэтнические браки вредны, ассимиляцию надо «поставить вне закона» и т.п.

Методология, различающая этнос, государство и экономику и ставящая их на свои места, предполагает и определенный подход к проблеме регулирования национальных отношений.

Государственное вмешательство в сферу этнического развития должно быть не всеобъемлющим, а минимально необходимым. Оно, видимо, может выражаться главным образом в выработке такого законодательства, которое делало бы невозможным ни юридическое, ни фактическое неравноправие народов, выдвижение каких-либо «этнических приоритетов» в политике властей всех уровней. Этому принципу не должны противоречить специфические права народов, или этнические права, определяемые международными конвенциями, но пока еще не зафиксированные в советском законодательстве. Суть данной категории права состоит в том, чтобы препятствовать декультурации и насильственной ассимиляции народов, обеспечить им возможности для выбора своего пути развития, а не в том, чтобы легитимизировать какие-либо претензии на этнические привилегии. Исключение составляют народы, как они определяются, «ведущие аборигенный образ жизни» (под это определение в СССР попадают в основном малочисленные народы Сибири и Крайнего Севера). Но и в этих случаях речь идет отнюдь не о консервации «для потомков» своеобразных культур этих народов как о самоцели, а о сохранении соответствующих их образу жизни природно-хозяйственных условий, о том, чтобы воспрепятствовать разрушающему воздействию индустриальной цивилизации на хрупкие социокультурные системы народов, только что вышедших из эпохи первобытности.

Высказывается мнение, что этнические права полностью поглощаются гражданскими правами или что носителями этнических прав являются в конечном счете индивиды.[7] В этих суждениях, на мой взгляд, есть большая доля истины. В современную эпоху одной из главных ценностей общественного бытия становится личность, человек, а не классовые, сословные, государственные или иные общности людей. Поэтому групповые права не должны подавлять индивидуальные права. Вместе с тем индивидуальные потребности не тождественны групповым: это как бы две не полностью совпадающие категории потребностей. Потребности в общении на том или ином языке (не обязательно на родном), в художественной и научной литературе, в информации, в участии в традиционных праздниках и обрядах и т.п. не могут удовлетворяться на индивидуальном уровне. Такие этногрупповые интересы не должны, конечно, ограничивать соответствующие интересы другой группы. Этнические права в контексте гражданских прав могут быть определены как право индивида по своему выбору приобщаться к той или иной этнической группе и удовлетворять свои культурные потребности именно в этой группе.

Для удовлетворения таких потребностей недостаточно закрепить юридическое равенство народов и, скажем, отменить фиксацию национальной принадлежности в личных документах и анкетах*. Необходимо создать еще соответствующие организационные и материальные возможности.

К этой задаче не имеют отношения принятые в ряде союзных республик законодательные акты в области языковой и культурной политики. Например, в тексте Закона Эстонской ССР о языке содержатся такие положения: «В Эстонии, на исконной территории обитания эстонцев, эстонский язык является объектом особого внимания государства и находится под его защитой»; «Эстонская ССР обеспечивает приоритет развития эстонскоязычной культуры, одновременно поддерживая культурную деятельность других национальных групп».[8] Сформулированный принцип этнических приоритетов фактически ограничивает, несмотря на имеющиеся в тексте оговорки, возможности для свободного от государственного вмешательства этнического развития. Ограничения, между прочим, касаются и эстонцев, поскольку законодатель перепоручил чиновнику, долженствующему исполнять закон, по собственному усмотрению определять, что такое эстонская культура, которой следует отдавать предпочтение в политике. Ученые нередко разделяют такие понятия, как культура этноса (т.е. вся культура данного народа) и этническая культура (присущая только этому этносу)[9], но никто еще толком не смог объяснить, как на практике их различать. Невозможно отделить заимствования, а также конвергентно возникшие и общие для соседних народов (ареальные) культурные черты от сугубо этнической специфики. Практически этническая культура реальна только в том смысле, что она осознается таковой людьми.

Не следует пугаться субъективизации этнической культуры. Будет плохо другое — если такой субъективизацией станет заниматься законодатель или государственный чиновник. Пусть этим занимаются сами люди и соответственно строят свою культурную жизнь. На передний план выходит задача обеспечения широкого местного самоуправления во всех сферах — от экономики до культуры и школьного образования. Именно первичные территориальные общности (село, группа сел или хуторов, небольшой город), а не союзная республика в целом, как иногда утверждают[10], играют главную роль в воспроизводстве этнической культуры, или, иначе говоря, в этнической социализации индивида.

Типично бюрократический подход обнаруживает себя в понимании функций государственных языков, конституированных во многих союзных республиках. Считается, что это сделано в том числе, или даже прежде всего, для сохранения и развития языков коренных, т.е. статусных, народов. Между тем государственным или официальным языкам присущи совсем другие функции: обеспечение коммуникациями в области государственного управления и полноправия граждан страны в отношениях с государственными органами на всей ее территории. Превращение государственного языка в обязательный язык школьного и высшего образования, введение экзамена по госязыку для получения республиканского гражданства — все это следует квалифицировать как грубое и дискриминационное вмешательство государства в сферу личных прав и этнокультурного развития общества. Правда, оно может, скорее деформировать это развитие и осложнить отношения между народами, между гражданами и властями, чем радикальным образом изменить ход естественных языковых процессов. Последние детерминируются объективными потребностями людей, а не юридическими установлениями, той или иной идеологией.

Придание русскому языку статуса языка межнационального общения в Молдавии, Казахстане и других союзных республиках тоже свидетельствует о недостаточной компетентности и сохраняющейся заидеологизированности нашего законодательного корпуса. Языковые нормы межэтнического общения складываются сами собой, а не по закону. Объявление же русского языка такой нормой означает провозглашение государственного насилия в языковой сфере. Желание принизить статус русского языка по отношению к республиканским госязыкам, а именно в этом заключается смысл формулы «язык межнационального общения», привело к парадоксальному, в чем-то даже противоположному результату.

Несколько иначе, чем стало принято, следует, как мне кажется, подходить к вопросу о создании национально-территориальных образований низших уровней (районы, сельские советы). Если перейти к системе полноценного местного самоуправления, то в них просто отпадет необходимость: каждая коммуна, даже если она не будет иметь никакого национального статуса, сама сможет решать, какая школа ей нужна и на каком языке должны уметь говорить продавцы в магазине. Поэтому актуальность образования таких национально-территориальных единиц обусловлена сегодня лишь тем обстоятельством, что в ряде регионов страны этнические меньшинства оказались в неравноправном положении. В принципе же, чем меньше всякого рода «национальных статусов» — тем лучше. Надо дать простор самоорганизующим началам в этнокультурном развитии. Национально-культурные ассоциации могли бы сыграть здесь большую роль.

Не имеет, не должно иметь отношения к национальному вопросу государственное устройство страны. Их сопряжение может дать только то, что уже есть — неравноправие народов. Над умами людей, в том числе политических деятелей и большинства ученых, продолжает господствовать миф о том, что национальные отношения — это отношения между субъектами государственной структуры, главным образом между союзными республиками и центром. При этом отодвигаются на второй план действительные участники межэтнического взаимодействия — народы, точнее, большинство из них. Национальные отношения — это не отношения, например, между Украиной и Молдавией, а между украинцами, молдаванами, гагаузами, русскими и всеми другими народами, живущими в этих республиках. А отношения между Эстонией и центром — это не национальные отношения, так как в Эстонии живут не только эстонцы, а центр, представляя собой совокупность общесоюзных учреждений в пределах Садового кольца Москвы, вообще не является каким-либо этническим образованием.

Пресловутый центр тоже стал объектом мифотворчества. Этим понятием фактически подменяют государственную общность СССР. Нам навязывается мысль, что никакой общности вообще нет, а есть лишь совокупность суверенных республик и тот самый центр, который предназначен только для того, чтобы всем мешать и всех подавлять. Прочность любого государства мира (в том числе федеративного, политического) основывается на идее единой нации, наши же «национал-демократы» уверяют, что прочность СССР должна основываться на отсутствии такой идеи.

В этом же ряду современных мифологем находится и представление о том, что демократизация национальных отношений достигается путем государственной децентрализации. Высказывается и такая мысль: разгосударствление общества достигается посредством все той же децентрализации и даже дробления государства.[11] Опять-таки сказывается старая, искаженная логика, по любому вопросу упирающаяся в идею государства. Метафизичность, механистичность наших взглядов на общество, привычка путать сущность явлений с их внешним обрамлением — это, наверное, самое тяжкое и цепкое наследие сталинизма, сдерживающее развитие науки и общественной мысли.

Сегодняшняя политика государства в национальном вопросе позволяет заключить, что нормальной политикой она еще не стала. Новое руководство страны всерьез занялось национальными проблемами, судя по его конкретным шагам, лишь с 1987 г., не имея при этом ни достаточного понимания этих проблем, ни, соответственно, стратегической концепции их урегулирования. Не очень ощущалось и стремление решать проблемы: кажется, больше проявлялось упование на самозатухание тех или иных конфликтных ситуаций, на былой авторитет центральной власти, на действенность тактики выжидания и постоянных компромиссов. Не хватало политического анализа и прогнозирования развития ситуации, предпринимавшиеся меры, как правило, запаздывали и оказывались малоэффективными. Видимо, руководство страны напрасно пренебрегло некоторыми рекомендациями ученых о путях урегулирования карабахского вопроса, предлагавшимися еще весной 1988 года. Время оказалось упущенным, и вопрос в результате зашел в тупик. Другой пример — развитие событий в Прибалтике. Еще летом — осенью 1988 г., когда здесь только формировались и набирали силу доминирующие сегодня политические тенденции, не составляло большого труда просчитать, во что они выльются, какую цепную реакцию вызовут в некоторых других республиках, к какой критической черте подведут всю страну. Перед глазами был и чужой опыт, опыт Югославии, например. Ее государственное устройство аналогично нашему, аналогичны и национальные проблемы; разница лишь в том, что в Югославии перестройка, обнажившая их, началась гораздо раньше.

Очень показательно, как во время I и II Съездов народных депутатов СССР, первых двух сессий Верховного Совета СССР политические руководители страны реагировали на настойчивые требования некоторых депутатов, стоящих причем на принципиально разных позициях, заняться прежде всего важнейшими вопросами государственного устройства СССР. Никак не реагировали, и работа нашего парламента постоянно пробуксовывала из-за несовместимости подходов депутатов и целых делегаций: одни исходили из понимания СССР как единого государства, другие же пытались явочным путем превратить его в союз государств, в чем некоторые республики уже немало преуспели.

Похоже, взята линия на сохранение СССР в его нынешних границах любыми средствами. А, спрашивается, зачем? На дворе не 1922 г., когда во имя выживания В. Ленин был готов идти на любые уступки «независимцам». Именно стремление воспрепятствовать выходу из СССР тех или иных союзных республик путем всевозможных компромиссов грозит превратить государство в рыхлое, бессмысленное политическое образование. Кому, однако, нужно государство, допускающее демонстративное саботирование его законов и его суверенитета, экономическую блокаду одной республики другой, потоки беженцев, необеспеченность прав и самой жизни его граждан? Не лучше ли конкретизировать статью 72 Конституции СССР, определить, при каких условиях союзные республики могут быть исключены из состава СССР и таким образом положить конец его эрозии? И надо ли обрушивать всю силу запоздалых обвинений на сепаратистов, если сепаратизм заложен в Конституции страны? Сколько можно способствовать сохранению мифов о том, что федерация — это союз полностью суверенных государств, что самовластие республик — это и есть демократия и рыночная экономика и т.п.?

Разумеется, и конфедералисты, и «независимцы» имеют право на свою точку зрения. А если они в конечном итоге одержат в своих республиках верх, то придется, видимо, признать, что мы несколько поторопились, уверовав в нерушимость «братской семьи народов СССР». Но нельзя сидеть на двух стульях, фактически совмещая в политике две взаимоисключающие концепции — федерализма (но федерализма нормального, а не нашего, так называемого «социалистического») и конфедерализма.

От написания статьи до ее опубликования пройдет несколько месяцев. Возможно, многое за это время изменится. Едва ли, однако, исчезнут основания для беспокойства за судьбу страны, вряд ли развеются мифы, вполне натурально усугубляющие кризис общества.


ПРИМЕЧАНИЯ

* Опубликовано: Общественные науки. 1990, № 3. С. 103-114.

[1] Тишков В.А. О новых подходах в теории и практике межнациональных отношений. «Советская этнография», 1989, № 5, с. 3.

[2] Более подробно я касался этого вопроса в некоторых своих статьях, см, например: Экономический суверенитет и национальный вопрос. «Коммунист», 1989, № 2, с. 103; Национальный вопрос в СССР: состояние и перспективы изучения. «Советская этнография», 1988, № 4, с. 71.

[3] См., например, Козлов В.И. Национальный вопрос и пути его решения. «Советская этнография», 1989, № 1, с. 65, 71 и др.; Тишков В. О концепции перестройки межнациональных отношений в СССР. «Советская этнография»1989, № 1, с. 85, 86.

[4] См., например, «Национальное государство или демократическое общество?» — «Вестник Академии наук СССР», 1990, № 1.

[5] См., например, Коротеева В.В., Перепелкин Л.С., Шкаратан О.И. От бюрократического централизма к экономической интеграции союзных республик. «Коммунист», 1988, № 15, с. 22—23; Перепелкин Л.С, Шкаратан О.И. Экономический суверенитет республик и пути развития народов (теоретическая дискуссия вокруг вопросов практической жизни). «Советская этнография», 1989, № 4, с. 32—48.

* Ставлю здесь кавычки потому, что наука не знает четких критериев разграничения этих понятий: возникает вопрос, через сколько лет проживания или через сколько поколений предков, проживающих в данной местности, человек может считаться коренным жителем? Такой же вопрос, даже еще более трудный, придется решать при разделении народов на коренные и некоренные: от чего отсчитывать — от Великого переселения народов или от вавилонского столпотворения? А как быть с дисперсно расселенными народами или с народами, не имеющими своих национально-территориальных образований? Наконец, какие народы в зонах наложения древних этнических территорий и этнокультурных контактов должны быть признаны «коренными»? Межгосударственные и внутригосударственные политические границы практически никогда не совпадают и не могут совпадать с границами так называемых этнических территорий.

[6] Джунусов М.С. Введение в марксистско-ленинскую теорию наций. Ашхабад, 1988, с. 167.

[7] Тишков В.А. О новых подходах..., с. 11.

* О необходимости отменить эту антидемократическую норму уже давно, кстати, говорят ученые и прогрессивные общественные деятели, но наталкиваются на резкую оппозицию со стороны «национальных демократов» в некоторых союзных республиках, не желающих разрушения существующей системы национальных статусов.

 

[8] «Советская Эстония», 22 января 1989.

[9] См., например, Бромлей Ю.В. Современные проблемы этнографии. М., 1981.

[10] См. Перепелкин Л.С., Шкаратан О.И. Указ. соч., с. 33.

[11] См., например, Тишков В.А. Да изменится молитва моя! М., 1989, с. 18—22.