Эренбург. Сага об «Илье Лохматом», или К вопросу о непрерывности истории

…Я не очень хорошо понимаю, как это получается, но, когда мы говорим об истории нашей страны в культурном пространстве, нас сразу пытаются как-то «построить» и загнать в предельно жёсткие рамки общественной мифологии.

И это касается фактически всей российской истории на всю её глубину, о чем бы ни шла речь: от святого равноапостольного князя Владимира, через Иоанна Грозного и Петра Первого и вплоть до «народных революций» новейшего времени, попытавшихся, к счастью, неудачно, безжалостно уничтожить единое языковое, историческое, социальное и экономическое единство великой страны.

Касается это, разумеется, и периода Великой Русской революции.

Причём эти мифологемы с равной горячностью отстаиваются как сторонниками «коммунистического пути», так и – хоть и с противоположным знаком – «России, которой мы потеряли».

И никакие задокументированные исторические факты, доказывающие непрерывность великой русской истории как процесса, заслуживающего именно научных, а отнюдь не морализаторских и уж тем более политических оценок, – этих людей вот вообще ни разу не останавливают. И особенно забавно всё это занимательное мифотворчество, когда вопрос касается великой русской культуры. Которая, собственно говоря, и никак не думала «прерываться», «погибать» или, допустим, становиться «принципиально новой советской культурной традицией». А вполне спокойно жила и развивалась по своим внутренним законам с поправкой, разумеется, на большие социальные потрясения.

Тут всё просто.

Собственно говоря, трудно спорить с абсолютным историческим фактом, что русская революционная традиция и родилась исключительно в русской культурной среде, среди «образованного сословия». И одной из важнейших составляющих этой среды была и до революции семнадцатого года, и, естественно, оставалась таковой и после неё. И никакие «выскочившие из ниоткуда злые большевики» эту культурную традицию, разумеется, не «уничтожали». Просто потому что и до, и после революции были одной из важнейших и влиятельнейших ее составляющих.

Мы уже писали и о великих русских советских путешественниках и географах Владимире Арсеньеве и Георгии Ушакове, определяющем для отечественной литературной критики нулевых и десятых годов прошлого века Вацлаве Воровском. А ведь была еще и гигантская, определяющая для всей русской литературы начала века фигура социал-демократа Горького. Был сидевший еще до всякого «художественного творчества» и «желтой кофты» в Бутырке юный большевик Маяковский, был прочно вросший в «новую культуру» и полностью впитавший в себя революцию русский художественный авангард.

Более того.

Были в «той культуре» персонажи, с точки зрения нынешних либеральных культурологов, настолько безумные, что они о них старательно не разговаривают и стараются не упоминать даже несмотря на тот медицинский факт, что их до сих пор почитают классиками даже не русского, а европейского модернизма. И чьё творчество старательно до сих пор изучают в европейских университетах европейские студенты всяких разных Сорбонн. А у нас если и поминают, то – только немного вскользь и только там, где уже вроде как и совсем невозможно упомянуть.

Вот, представьте себе, допустим, революционера «ленинского призыва». Которого вовлек в большевизм его старший товарищ по гимназии Николай Бухарин. Который был арестован как большевик в 1908 году, провёл полгода в тюрьмах, потом бежал во Францию. Был принят высоко его ценившим Лениным, но постепенно решил, что его дело искусство и, не прекращая общения с «ленинской гвардией», постепенно отошёл от политической деятельности. И занялся деятельностью литературной и художественной. Выпустил три сборника стихов на русском языке, по которым «учились» многие будущие русские авангардисты двадцатых.

Более того.

Во Франции его до сих пор почитают как одного из «отцов европейского авангарда» – вместе с его соратниками по «Ротонде», одним из основателей которой он и был, и его близкими друзьями Амедео Модильяни, Гийомом Аполлинером, Пабло Пикассо.

При этом победу большевиков в России он встретил довольно отрицательно, что отнюдь не помешало товарищу Ленину в восторге говорить Крупской в 1922 году о его прогремевшем на всю просвещённую Европу романе «Хулио Хуренито», что «это же наш товарищ Илья Лохматый, Наденька!». Роман, кстати, «прогремел» отнюдь не случайно, вот что о нем писал через некоторое время тот же «культовый» для щестидесятников Леонид Жуховицкий: «Меня до сих пор потрясают полностью сбывшиеся пророчества из «Хулио Хуренито». Случайно угадал? Но можно ли было случайно угадать в двадцать втором году и немецкий фашизм, и его итальянскую разновидность, и даже атомную бомбу, использованную американцами против японцев?».

В 1921 году он, ненадолго возвращавшийся в Советскую Россию, снова уезжает в Европу.

Мнений своих не меняет и не скрывает. Тем не менее, его приглашают стать европейским корреспондентом «Известий». Издаёт новые книги, в том числе классические для европейского модерна «Трест Д.Е.» и «Тринадцать трубок». С начала тридцатых регулярно приезжает в СССР, продолжает приятельствовать с Бухариным, общается и с Кобой, которого знает ещё с дореволюционных времён. Никогда не скрывает ни своих художественных, ни своих политических убеждений. Тем не менее – и пусть для вас это не будет шоком – никакие политические репрессии в СССР его ни разу не касаются даже крылом, несмотря на всю резкость и бескомпромиссность суждений. Его изданный в 1941 году уже по окончательному возвращению в СССР роман «Падение Парижа» тоже, кстати, становится европейской классикой. И с тем же Пикассо он так и продолжает дружить.

А после – после была война.

И слава «пса сталинского режима» и человека, которого Адольф Гитлер считал своим личным врагом.

И старательное «забвение» сначала в советской культурной среде начиная с семидесятых годов прошлого века, продолжающееся «современным российским либеральным литературоведением» до сих пор. Просто в том числе и потому, что он мог публично сказать своему близкому другу Борису Пастернаку, что тот, будучи великим поэтом, «написал плохой роман» и «напрасно гонится за дешёвой политической славой» и прочими нобелевскими премиями. А про «икону» Александра Солженицына, допустим, небрежно бросить: «Писатель, бесспорно, не бездарный, но очень неряшливый и сырой». И, будучи живым классиком европейской литературы, – он имел на это и право, и соответствующий вес и авторитет.

А, да.

Звали этого выходца из «ленинской большевистской дореволюционной когорты», классика европейского литературного авангарда, без изучения творчества которого невозможно представить себе ни одну соответствующую программу ни одного уважающего себя западноевропейского университета, старательно «забываемого» на Родине – Илья Григорьевич Эренбург.

Да-да, тот самый, который «Убей немца!». И тот самый, которого у нас в университетах если и изучают, то только в рамках предмета «история печати». Где его, в общем, вот вообще невозможно обойти.

Зато в славном городе Париже, если вы, будучи там, удосужитесь пойти на экскурсию «по авангардистскому Монмартру», вас обязательно отведут в легендарную «Ротонду» и покажут столик, «за которым когда-то любил сидеть великий русский писатель Эренбург». Точно так же, как в «Доме» покажут столик, «за которым писал свои книги великий американец Хемингуэй».

Хотя, конечно, это совсем другие столики.

Но – какая разница, когда мы переходим на территорию настоящих, а не мифологических для «современной российской культурологической среды» культовых европейских фигур и авангардистских легенд?