Дмитрий Быков: В чём заблуждался Бунин в «Окаянных днях»

События Октябрьской революции 1917 года нашли отражение в творчестве многих российских писателей начала XX века. Но одним из главных летописцев свержения царской власти и переворота в стране стал Иван Алексеевич Бунин. Глубоко поражённый тем, что он видел вокруг, Бунин чувствовал необходимость писать о происходящем. «Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: “Cave furem” (“Остерегайся вора”. – прим. ред.). На эти лица ничего не надо ставить, – и без всякого клейма всё видно», – писал он в своих заметках.

Позднее все эти записи, сделанные в Москве и Одессе в 1918-1920 годах, были собраны в книгу, которая получила название «Окаянные дни». Отрывки из очерков писателя были опубликованы в газете «Возрождение», где печатались русские эмигранты. Однако произошло это только в 1925 году.

Известный российский литератор, публицист и журналист Дмитрий Быков в интервью порталу «История.РФ» выразил уверенность, что в знаменитой книге Бунина не всё так однозначно.

«Дневник, не претендующий на объективность»

– Дмитрий Львович, вы на стороне Бунина или не поддерживаете его точку зрения на революцию?

– Видите ли, тут нельзя быть согласным или не согласным. Это не публицистика в отличие от Горького и не поэзия в отличие от Блока. Это такой жанр наблюдений и мгновенной реакции. Бунин записывал только то, что видел, иногда то, что вычитывал в газетах и цитировал оттуда, особенно в Одессе. Но он честно сознавал свои пределы, не считал себя политическим мыслителем, не оценивал эту революцию в масштабах истории. Он описывал её чудовищные гримасы – так он её воспринимал. Точно так же, как и Гиппиус, которая тоже писала в это время дневник: это дневник, не претендующий на объективность. А раз он не претендует, то о чём же здесь спорить? Человек так видит.

И.А. Бунин

– Как вы расцениваете такие слова Бунина: «“Ещё не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно...” Это слышится теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности всё равно никогда не будет, а наша “пристрастность” будет очень дорога для будущего историка»?

– Да, конечно, он сам признаёт, что он пристрастен. Я думаю, что для него историческая точка зрения была неорганична. Историком, мыслителем был его брат Юлий, который претендовал на бóльшую глубину охвата. А Бунин-младший – прежде всего художник. И это такие честные наблюдения художника, потрясённого, надо сказать, масштабом зверства, но и при этом, конечно, масштабом русского абсурда. Там чувствуется не только ужас, но и некоторое восхищение, потому что, действительно, таких исторических масштабов, такого разгула никогда ещё эта стихия не знала.

«Для Бунина революция – разгул воровства и разбоя»

– Какое отношение было у Бунина к рабочим?

– Бунин никогда не был народником. Он с народниками всегда полемизировал, его роман «Деревня», который он называл повестью, – довольно трезвый взгляд и, может быть, единичный в своём роде взгляд на русское крестьянство. Так что он ничего особенно хорошего и не ожидал. А социальный смысл этих явлений много было охотников оценивать и без него.

– Картины, которые рисует перед нами Бунин, довольно жуткие: пролетариев он сравнивает с каторжниками и головорезами, рассказывает, как солдаты и рабочие «ходят… по колено в крови». Выходит, он скорее презирал этих людей, нежели восхищался их делами?

– Вылезло, конечно, очень много страшного. Но не надо забывать и того, что Бунин на протяжении всей своей жизни (и он, кстати говоря, там цитирует свои более ранние дневники) к народу относился скорее с глубокой жалостью и состраданием – ни презрения, ни брезгливости там не было. Он же не о народе пишет: он считает, что эта революция – время разгула как раз люмпенов, а настоящий народ от этого, прежде всего, пострадал. Для него это разгул воровства, разбоя, преступления, а сам народ скорее жертва. То есть он не видел народ творцом истории, он воспринимал её скорее как этап огромного насилия над народом. Может быть, он в этом был прав, хотя я-то всё-таки склонен думать иначе, но я, слава богу, не очевидец тех событий.

– А как Бунин относился к царской власти? Винил ли императора в том, что произошло в 17-м году?

– Он крайне скептически относился к руководству России в последние годы. Он не видел ни в ком идеала. Сейчас, в последние 30 лет, модно думать, что что-то мог оставить Столыпин. У него и Столыпин не вызывал особенных надежд. Не будем всё-таки забывать (хотя он старательно от этого открещивался долгие годы), что Бунин входил в товарищество «Среда» – это организация, которая собиралась в доме Телешова (Николай Дмитриевич Телешов – советский писатель, поэт. – прим. ред.), а фактически руководилась Горьким. На многих фотографиях этого времени он (Бунин) с Горьким запечатлён. И каких бы он потом «горьких», простите, вещей об этом ни говорил, он относился к нему тогда весьма уважительно и благодарно и печатался у него. Поэтому говорить о его монархизме было бы как минимум невежливо. Да, он представитель дворянской культуры. Но к русской реальности тех лет он относился весьма скептически, и его поздние расхождения с Горьким этого совершенно не отменяют. Ведь, в конце концов, именно об упадке и разложении старой России написан почти весь ранний Бунин. Иное дело, что он и революционером никогда не был. Но предчувствие катастрофы, апокалипсиса веет над всем, что он в это время написал. Не будем забывать, что Бунин – автор «Братьев» и «Господина из Сан-Франциско» с эпиграфом: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий!». Так что никаких монархических, дворянских, консерваторских иллюзий у него никогда не было.

«Советская власть зла не держала»

– Когда «Окаянные дни» опубликовали в эмигрантской газете, в России на Бунина ополчились?

– Да нет, ну что здесь было ополчаться? Понимаете, Бунина всегда воспринимали прежде всего как художника. Вот что следовало бы, наверно, отметить. Это в нашем сознании Бунин резко отодвинул на второй план Куприна, а при жизни они были конкурентами и, в общем, шли на равных до 20-х годов, когда Бунин пережил взлёт, а Куприн, в сущности, бросил литературу. Но публицистика и заметки Куприна перед эмиграцией были гораздо более проницательны. Его очерк о Ленине – это, вероятно, вообще лучшее, что о Ленине написано, самое точное. И вот Куприн как раз своей публицистикой нажил себе много врагов. Когда он вернулся в Россию – а он вернулся всё-таки в здравом уме, – он не верил, что ему это простили, он до конца боялся, что за ним придут, потому что он очень много жёстких и сильных вещей писал о власти. А вот на Бунина советская власть никакого зла не держала. Его начали печатать ещё в 30-е годы, в 45-м его активно Симонов заманивал в Россию. И почти заманил: это только Серова, которая подошла и сказала: «Не слушайте!», скорее всего, спасла положение. А так-то – что с художника взять? Такое было к нему отношение. Многие помнили его дореволюционные заслуги. И всё, что он писал о большевизме, при всей ненависти, при всей желчи, – это всё-таки бытовые зарисовки.