Год 1917. Война и революция одновременно

10/8/2013

Текст выступления

 

В новый 1917 год обе противоборствующие стороны вошли в состоянии тревожного ожидания. В Берлине все отчетливее понимали, что, даже оккупируя немалую часть территории противника, они войну, определенно проигрывают: ресурсы и силы на исходе. И это в то время, как Вашингтон все больше и больше склоняется на сторону Антанты. Сначала это была помощь политическая и экономическая, а в начале апреля США уже официально вступили в войну, что серьезно изменило соотношение сил.

В Вене царила уже паника, отражением которой стала неудачная попытка тайно договориться с французами, что страшно возмутило немцев. Тем более, когда выяснилось, что Австро-Венгрия готова была поступиться всеми немецкими интересами лишь бы защитить свои. Это был еще один тревожный звонок для германцев: крысы начали бежать с тонущего корабля.

Однако не меньшее беспокойство царило  и в стане Антанты: Париж и Лондон, оценивая ситуацию в России, понимали, что в силу нарастающего в Петрограде политического кризиса, они могут потерять очень важного союзника. Достаточно вчитаться в тексты донесений французского и английского послов. 21 февраля французский посол просит передать президенту республики, что «в России назрел революционный кризис. С каждым днем русский народ все больше утрачивает интерес к войне, а анархистский дух распространяется во всех классах, даже в армии... время больше не работает в России на нас, мы должны теперь предвидеть банкротство нашей союзницы и сделать из этого все необходимые выводы».

А вот анализ английского посла Бьюкенена: «Хотя император и большинство его подданных желают продолжения войны до конца, Россия, по моему мнению, не будет в состоянии встретить четвертую зимнюю кампанию, если настоящее положение сохранится. Политическое и экономическое положение может нам сулить неприятные сюрпризы… недовольство может ежеминутно раздуть тлеющую искру в пламя, а это нанесет серьезный ущерб делу войны».

Главную причину Бьюкенен видел в слабости самого императора и бездарности его правительства. По его мнению, именно катастрофическая неэффективность администрации породила жестокий продовольственный кризис и политизированный протест всей страны. Посол даже добился встречи с Николаем II, в ходе которой настоятельно советовал срочно сформировать крепкое правительство во главе с авторитетным и уважаемым политиком. Царь совет мрачно выслушал и ответил, что посол делает ошибку, придавая паническим слухам слишком большое значение. Не помог и последний аргумент Бьюкенена: «Ваше Величество должны помнить, что народ и армия – одно целое и что в случае революции на защиту династии придет лишь небольшая часть армии».

В анализе послов много правды. Не упоминалось лишь то, что в создавшейся ситуации есть немалая доля вины и самого Запада. Куда более честную оценку дал Ллойд-Джордж, который указал не только на провальную политику царизма, но и на «западный эгоизм». На Западе писал английский премьер, — «только теперь впервые вполне уяснили себе, насколько эгоизм и глупость военного руководства Франции и Англии, настаивавшего на сосредоточении всех усилий на западном фронте, и вытекающее отсюда пренебрежение к затруднениям и лишениям восточного союзника способствовали тому хаосу и разрухе, которые вызвали окончательный крах России».

Беспорядки и хаос в стране нарастали как снежный ком, но государь предпочитал этого не видеть. Он радовался, покинув беспокойный Петроград, и прибыв в Ставку в Могилеве. «Мой мозг отдыхает здесь, — пишет он в канун февральской революции жене. — Здесь нет ни министров, ни беспокойных вопросов, заставляющих думать». Вместо того, чтобы заниматься внутренними проблемами, царь, как пишет историк Анатолий Уткин: «интересовался будущими французскими границами, он был щедр и позволял французским союзникам все, вплоть до границы по Рейну. Царь не видел границ собственной власти, не ощущал, как быстро эти границы сужались до пределов его штабного вагона».

Одна за другой приходившие в Ставку тревожные сообщения, Николая, как будто, не трогали. Возможно, это было лишь внешнее впечатление, однако, в конечном итоге суть не столько в душевном состоянии императора, сколько в том, что он ничего не предпринимал. Между тем, в это время толпа в Петрограде уже жгла полицейские участки, а в Кронштадте революционные матросы уже убили 40 русских офицеров.

Царский поезд сдвинулся с места и отправился из Могилева в Псков лишь после телеграммы генерала Алексеева от 13 марта: «Революция в России будет означать позорное прекращение войны... Армия самым тесным образом связана с жизнью тыла. Можно с уверенностью утверждать, что беспорядки в тылу произведут то же самое в армейских частях. Невозможно просить армию оставаться спокойной и вести боевые действия, когда в тылу происходит революция».

Ситуация ухудшалась столь стремительно, что  Алексеев был вынужден попросить командующих фронтами высказаться по вопросу о монархии. 15-го марта Николай II — государь и «верховный главнокомандующий» — узнал о вердикте своих подчиненных. А узнав, тут же отрекся.

Как писал позже Деникин, в армии, несомненно, были силы, способные выступить в поддержку государю, но смущали два обстоятельства: во-первых, видимая легальность двух актов отречения (за отречением Николая последовало и отречение Михаила), причем второй акт, призывая подчиниться Временному правительству, «облеченному всей полнотой власти», выбивал из рук монархистов всякое оружие. И вторая причина — боязнь междоусобной войной открыть фронт. Армия тогда была послушна своим вождям. А они — генерал Алексеев и все командующие фронтами — признали новую власть.

Так и получилось, что в один далеко не прекрасный день Россия проснулась в обстановке фактического безвластия и с совершенно другой армией. Петроградский совет издал свой приказ номер один: отныне все командиры не назначались, а избирались своими подчиненными, все оружие контролировалось избранными комитетами. Временное правительство, сформированное Думой, отдавало свои приказы, назначало своих командиров, Петросовет избирал своих. Иногда приказы совпадали, чаще нет. Худшего варианта для воюющей армии и придумать нельзя.

Формально после Февраля 17-го Россия из войны не вышла. А союзники поначалу революцию даже приветствовали, надеясь, что в результате в Петрограде появится более эффективная власть. Радовались и в Берлине, благодушно наблюдая за братанием в траншеях русских и немецких солдат. Не отдавая себе отчета в том, что таким образом революционная зараза переползает линию фронта и движется в сторону Германии. На короткий период наступило время всеобщих иллюзий. Как писал, например, британский посол: «Керенский стал единственным человеком, способным удержать Россию в войне».

Керенский действительно изо всех сил старался удержать солдата на фронте и даже пытался вести наступательные операции, но это была уже  агония, закончившаяся большевистским Октябрем.


 

Дополнительная информация по теме ...

 

Фрагмент из книги Евгения Белаша «Мифы первой мировой» [1]:

«Нужен был только повод, и им стал нараставший дефицит хлеба в столице. По данным С.И. Нефедова, в течение 1916 г. среднемесячное потребление муки в Петрограде составляло 1276000 пудов. Перебои с поставкой начались в ноябре, когда в столицу было доставлено 1171000 пудов. В декабре поставка упала до 606000 пудов, в январе было доставлено 731000 пудов. В течение первых 2 месяцев 1917 г. установленный план снабжения Москвы и Петрограда хлебом был выполнен только на 25%. Петроград жил за счет запасов, которые стремительно уменьшались. С 15 января до 15 февраля запасы муки уменьшились с 1426 до 714000 пудов. 13 февраля градоначальник А.П. Балк сообщал премьер–министру, что за последнюю неделю подвоз муки составлял 5000 пудов в день при норме 60000 пудов, а выдача муки пекарням — 35000 пудов в день при норме 90000 пудов.

22 января на экстренном совещании руководителей ведомства путей сообщения было решено обратиться к морскому министру с просьбой в первую половину февраля снабжать Петроградский район запасами английского угля, чтобы временно снизить нагрузку на Северо-Донецкую железную дорогу. Ставке Верховного командующего предложили сократить с 1 по 14 февраля перевозку пополнения на фронт и части интендантских грузов. 4 февраля из-за снежных заносов было фактически прервано движение на Московско-Киево-Воронежской железной дороге.

Наконец 23 февраля (8 марта) начинается революция. 26-28 февраля запасные батальоны Павловского, Волынского, Литовского, Преображенского, Саперного гвардейских (!) полков первыми переходят на сторону восставших. 28 февраля беспорядки охватили все части петроградского гарнизона. Депутат Думы, прогрессист (т.е. опять-таки не большевик), инженер путей сообщения A.A. Бубликов распоряжается не пускать царские поезда севернее линии Бологое – Псков, вплоть до разбора пути при попытке прорваться силой. Одновременно была запрещена перевозка войск по железным дорогам в радиусе 250 верст от Петрограда. 1 (14) марта к Государственной думе прибывает Гвардейский флотский экипаж во главе со своим командиром, великим князем Кириллом Владимировичем, приколовшим к своему форменному пальто красный бант — символ революции и разославшим начальникам частей Царскосельского гарнизона записку: «Я и вверенный мне Гвардейский экипаж вполне присоединились к новому правительству. Уверен, что и вы и вверенная вам часть также присоединитесь к нам».

2 (15) марта Николай II, находившийся не в столице, а в Ставке в Могилеве (еще одна ошибка), отрекается от престола под давлением ближайшего окружения…     

21 марта великий князь Николай Константинович отправляет председателю Временного правительства князю Г.Е. Львову приветственную телеграмму: «Прошу Вас известить меня, могу ли считать себя свободным гражданином после сорокалетнего преследования меня старым режимом». Другие аристократы, например, великая княгиня Елизавета Федоровна и князь Романовский, также полностью поддержали Временное правительство и подчинились ему. Хан Нахичеванский вскоре сообщает в телеграмме новому военному министру А.И. Гучкову: «Довожу до сведения Вашего, что еще до дня присяги вся гвардейская кавалерия, от старшего генерала до последнего солдата, была и есть преисполнена желания положить жизнь за дорогую Родину, руководимую ныне новым правительством».

Будущий вождь белой армии Корнилов в должности нового командующего Петроградским округом собственноручно приколол Георгиевский крест к груди унтер–офицера Волынского полка Кирпичникова фактически в награду за поднятие 27 февраля бунта. Тогда был убит прямой начальник Кирпичникова — заведующий учебной командой полка капитан Дашкевич (убийства офицеров начались еще 26 февраля). Тот же Корнилов, по его словам, «имел счастье арестовать царскую семью и царицу–изменницу».

Из стенограмм допроса адмирала Колчака: «Для меня было ясно, как и раньше, что то правительство, которое существовало предшествующие месяцы — Протопопов и т. д., — не в состоянии справиться с задачей ведения войны, и я вначале приветствовал самый факт выступления Государственной думы, как высшей правительственной власти… Когда совершился переворот, я считал себя свободным от обязательств по отношению к прежней власти».

Даже убежденные монархисты после отречения Николая П «умыли руки».

Как же реагируют союзники? Как ни удивительно, также приветствуют — в надежде, что новое правительство окажется менее коррумпированным и более дееспособным. Кроме того, теперь у США отпало формальное препятствие к вступлению в войну на стороне Антанты. В обращении президента Вильсона к конгрессу с предложением объявить войну Германии прямо говорилось: «То, что в России появилось новое правительство, являющееся либеральным, и имеется вероятность того, что оно будет развиваться и укрепляться, содействует отказу от наших сомнений относительно возможности установления союзнических отношений с российским правительством, которое мы до этого справедливо считали тираническим и коррумпированным». Временное правительство спешно признали также Англия, Франция и Бельгия».


Фрагмент из книги Николая Головина «Россия в Первой Мировой войне» [2]:

Революция

События, разыгравшиеся в Петрограде в первых числах марта (по новому стилю) и приведшие к падению царского правительства, разразились для армии неожиданно. Войска были ошеломлены быстротой совершившегося переворота.

«Многим кажется удивительным и непонятным тот факт, — записывает в своих воспоминаниях генерал Деникин, командовавший в это время VII арм. корпусом, — что крушение векового монархического строя не вызвало среди армии, воспитанной в его традициях, не только борьбы, но даже отдельных вспышек. Что армия не создала своей Вандеи... Мне известно только три эпизода резкого протеста: движение отряда генерала Иванова на Царское Село, организованное Ставкой в первые дни волнений в Петрограде, выполненное весьма неумело и вскоре отмененное, и две телеграммы, посланные Государю командирами 3-го Конного и Гвардейского конного корпусов, графом Келлером и ханом Нахичеванским. Оба они предлагали себя и свои войска в распоряжение Государя для подавления «мятежа»... Было бы ошибочно думать, что армия являлась вполне подготовленной для восприятия временно «демократической республики», что в ней не было «верных частей» и «верных начальников», которые решились бы вступить в борьбу. Несомненно, были. Но сдерживающим началом для всех явилось два обстоятельства: первое — видимая легальность обоих актов отречения, причем второй из них, призывая подчиниться Временному правительству, «облеченному всей полнотой власти», выбивал из рук монархистов всякое оружие, и второе — боязнь междоусобной войной открыть фронт. Армия тогда была послушна своим вождям. А они — генерал Алексеев, все главнокомандующие — признали новую власть. Вновь назначенный Верховный главнокомандующий, Великий князь Николай Николаевич, в первом приказе своем говорил: «Установлена власть в лице нового правительства. Для пользы нашей Родины я, Верховный главнокомандующий, признал ее, показав тем пример нашего воинского долга. Повелеваю всем чинам славной нашей армии и флота неуклонно повиноваться установленному правительству через своих прямых начальников. Только тогда Бог даст нам победу».

Так оценивает в своей книге «Очерки русской Смуты» генерал Деникин настроение офицерской среды.

Солдатская масса была слишком темна и инертна, чтобы сразу разобраться в событиях. Поэтому можно было наблюдать в различных частях армии совершенно противоречивые проявления. Тот же генерал Деникин утверждает, что во время чтения манифеста об отречении Государя «местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы...». Мы же сами отлично помним донесения нескольких командиров полков, доносивших в Штаб армии о том, что их солдаты отказывались присягать Временному правительству перед своим полковым знаменем, требуя немедленного уничтожения на его полотнище вензеля отрекшегося императора.

Но несмотря на всю разноречивость внешних проявлений солдатских настроений, одно может считаться несомненным: доверие к бывшему царскому правительству было окончательно подорвано и внутреннее единство традиционной формулы «за Веру, Царя и Отечество» было разрушено. Царь противопоставлялся Отечеству. Слухи об измене императрицы Александры Феодоровны, о грязной роли Распутина, хотя и ложные, сыграли особенно разлагающую роль. Самое убийство Распутина членами Царской Семьи объяснялось в солдатских массах как доказательство справедливости циркулирующих слухов. Дезорганизация, наблюдаемая в тылу, недостаток в снабжении, расстройство транспорта, озлобленная критика правительства во всех слоях интеллигенции, с другой стороны — отталкивание общественных сил самим правительством, министерская чехарда и самое ничтожество выдвигаемых на эти посты лиц — все это широко проникало в гущу солдатской массы и атрофировало в ней всякое чувство доверия и уважения к правительственной власти. Мистический ореол царской власти был разрушен.

«Ваше Величество, — телеграфирует Главнокомандующий армиями Западного фронта генерал Эверт, — на армию в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя... Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столице не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столице нет никаких».

Изучая настроение солдатских масс на фронте в первые дни революции, нельзя не заметить, что степень революционизирования и податливости к разлагающим влияниям этих масс росла по мере удаления от боевой линии в тыл. Это явление имело место в течение всего 1917 г. и обуславливало то, что каждая новая волна разложения армии приходила с тыла. Это явление представляет собой как бы общий психологический закон процесса развала армии.

Закон распространения разложения армии с тыла к фронту проявляется в России в том, что быстрее всего идет процесс разложения в солдатских массах Северного фронта, в непосредственном тылу которого находился главный очаг революции — Петроград. Второе место по своей «разлагаемости» занимают армии нашего Западного фронта, в тылу которого находился второй революционный центр — Москва. Юго-Западный фронт, имевший в своем тылу Киев, был здоровее, и волны разложения по сравнению с Северным и Западным фронтами сюда запаздывали. Наконец, в наилучшем моральном состоянии находились наши армии Румынского фронта; пребывание на территории чужого государства значительно задерживало проникновение заразы.

Движущей силой революции оказался петроградский гарнизон (запасные части), мятеж которого и привел к такой молниеносной победе революции. В таком же разложении оказались ближайшие соседи Петроградского гарнизона — Балтийский флот и Кронштадт.


Фрагмент из книги Андрея Зайончковского «Первая мировая война» [3]:

РУССКИЙ ТЕАТР

Февральская буржуазно-демократическая революция в России сразу же приняла совсем не тот характер, которого ожидала буржуазия. Буржуазия, опираясь на предательство меньшевиков и эсеров, с первых дней февраля пыталась использовать революционные преобразования для продолжения империалистической войны.

Вся страна и в первую очередь солдатская масса жаждали мира. Рабочий класс и крестьянство под большевистским влиянием все более и более проникались сознанием, что без свержения буржуазии невозможно добиться ни мира, ни хлеба, ни земли. Состояние русских вооруженных сил не давало никакой возможности предпринять наступательные операции в большом размере.

Наступлений в первую половину 1917 г. и не было. Только в июне Керенскому удалось временно подготовить часть армии к наступательным действиям, что и повело, как увидим ниже, к июльским атакам. 

Пока же вся работа русского командования, кроме внутреннего переустройства армии, сводилась к насыщению войсками Северного фронта, прикрывавшего Петроград. Формально это проводилось будто бы для прикрытия  Петрограда от возможности занятия его германцами. В действительности же войска стягивались к столице для борьбы с большевиками и революцией.

В то же время германское командование и не собиралось предпринимать на Русском фронте какие-либо операции. Наивно приписывая развал русской армии себе, оно почти не препятствовало развивавшемуся на фронте братанию, не понимая еще всего революционизирующего значения последнего не только для русского солдата, но и для германского.

КАВКАЗСКИЙ ФРОНТ

В рассматриваемый период ни официальное правительство, ни высшее военное главнокомандование еще не уловили характера революции и принимали ряд неудачных мер с целью заставить народные массы продолжать войну. Все внимание  главного командования было обращено на Австро-германский фронт, где в установленный на конференциях в Шантильи срок было назначено наступление русских  армий. Командованию на Кавказе было предоставлено начать ту операцию, которую оно признает наиболее  выгодной в данных условиях. В это время происходили перемещения в управлении кавказской армии: Юденич,  назначенный после революции главнокомандующим на Кавказе вместо Николая Николаевича, в начале лета был  отрешен и отозван с Кавказа; в главное командование вступил недавно назначенный командующим армией ген.  Пржевальский, бывший до революции в течение 2 лет командиром II туркестанского корпуса.

При Пржевальском и началась подготовка к новой операции. Еще зимой было заключено с англичанами  соглашение о совместных действиях, по которому кавказская армия должна была, «как только растает снег на  горах Курдистана», начать наступление на Моссул. Однако план подготовки Моссульской операции не был доведен до конца и вылился только в подготовительные работы по устройству коммуникации через Урмийское озеро и далее, к турецкой границе. Осенью уже многие части кавказской армии были отведены в тыл, откуда они отправлялись на Северный Кавказ, и к зиме фактически фронта уже не существовало.


Фрагмент из книги Нормана Стоуна «Первая мировая война. Краткая история» [4]:

Весной 1917 года взбунтовалась русская армия. Расчеты немцев, делавшиеся в 1914 году на то, что Россия будет сломлена, пусть и не сразу, в определенной мере оправдались. В 1916 году военное производство было еще вполне адекватным. Неадекватными оказались транспорт, финансы, обеспечение продовольствием, национальное единство. Города переполнились беженцами, крестьяне штурмовали поезда в поисках работы и пропитания. Транспорт работал только для фронта, в столицу подавалось лишь пятьдесят вагонов с зерном из девяноста до войны. Лишения, если они касаются всех, еще можно вытерпеть. Другое дело — когда у одних есть и еда, и топливо, а у остальных нет ничего. Повсюду мерещились немецкие козни, даже в сердитой супруге царя, а у «капиталистов», расплодившихся в военном Петрограде, бывшем переименованном, уже слишком не по-русски названном Санкт-Петербурге, вдруг обнаружились иностранные имена. Каким образом такие ситуации превращаются в катастрофы? Снова сработала необходимая случайность. Восьмого марта (23 февраля по прежнему русскому юлианскому календарю) был Международный женский день, и жены рабочего класса столицы устроили демонстрацию протеста против повышения цен на хлеб. Им приходилось вставать спозаранку, в мороз, чтобы узнать: пекарни остались без топлива или муку припрятали «спекулянты» в ожидании роста цен. В первую неделю марта погода, обычно морозная, улучшилась, и народ вышел на улицы.

Еще одна типичная черта России того времени: царский аппарат подавления тоже оказался неадекватным — не было даже клея для объявлений о военном положении. Как писал Джордж Оруэлл об Англии восемнадцатого века: закрывай лавочку или зови армию. Полиция попыталась навести порядок, появились жертвы. Потом вызвали армию. Она уже состояла в основном из новобранцев, живших в огромных бараках, не желавших воевать и думавших только о том, как выпить и сойтись с женщиной из рабочей среды. В более развитой стране таких солдат содержали бы в местах типа «Солсбери-Плейн» — военном полигоне вооруженных сил Великобритании, но Россия не могла позволить себе подобной роскоши. Войска, привезенные 27 февраля (12 марта) для того, чтобы стрелять по толпе, забастовали. Власть рухнула. Улицы заполнили солдаты, разъезжающие на грузовиках и размахивающие красными флагами.

На следующий день возникла организация, ставшая характерной чертой русской революции, — Совет. 28 февраля рабочие заводов и солдаты избрали своих представителей в нечто напоминающее забастовочный комитет, в котором скоро стали доминировать социалисты-интеллектуалы, больше всего любившие слушать собственные голоса. Революционным духом загорелись и политики в русском парламенте — Государственной думе, надеясь прибрать власть к рукам. На их сторону перешли и многие генералы. Хотели одного — избавиться от царя Николая II. Все, включая Императорский яхт-клуб на самой элитной улице Петрограда — Морской, считали его главным виновником. Генералы сказали царю: уходи. И царь ушел 2(15) марта, а политики в Государственной думе сформировали Временное правительство, провозгласив Россию демократической республикой, правда, не решившись провести надлежащие выборы. Совет был представительным органом, имел полномочия, но не знал, что с ними делать: в Таврическом дворце собрались три тысячи человек, две трети из них — солдаты. Появился Исполнительный комитет, состоявший из социалистов-интеллектуалов, не способных к организации. И опять же сугубо русская черта революции: практически полное отсутствие сдерживающего и организующего влияния профсоюзов, которое было в последующих народных революциях. Профсоюзы могут вздорить с боссами, но они не допускают нарушения порядка, не позволяют событиям выйти из-под контроля, даже когда создается угроза анархии. Кроме объединений типографских рабочих и железнодорожников, в России не существовало других профсоюзов. Тем временем социалисты-интеллигенты предприняли некоторые меры безопасности, чтобы обезвредить возможную «реакцию» на фронте: отменили отдание чести и смертную казнь в армии, распорядились, чтобы в войсках учреждались комитеты, которые избирали бы офицеров и следили за их действиями.

Но обстоятельства, вызывающие революции, не исчезают сами по себе. Положение в стране ухудшалось. Одной из причин всех революций (кроме сюрреалистических) была и остается инфляция. Финансы в России обвалились. В 1914 году в стране соблюдалась жесткая финансовая дисциплина; даже царь в целях экономии наклеивал на конверты свои марки. Однако война обходилась дорого, и правительство расписалось в собственном бессилии. Оно подрубило сук, на котором сидело: распорядилось не пить водку, тогда как треть доходов давала водочная монополия. Отсутствовал механизм сбора подоходных налогов, не было и среднего класса, основного источника военных займов в других странах. Правительству поэтому приходилось выпускать бумажные деньги — все больше и больше, так много, что начали ломаться печатные станки, а клиентам в банках выдавали огромные пачки ассигнаций и просили чернилами вписывать номера. Росло количество нулей и на банкнотах, и на ценниках. Никто не мог просчитать необходимого запаса продуктов, они могли затеряться где угодно: крестьянин отказался обменивать мясо и зерно на ненужные бумажки; банк заполнил свои хранилища не деньгами, а сахаром, более ценным. Вагоны шли полупустые из традиционно богатых зерновых районов, а в других местах их не хватало, и зерно гнило. Летом 1917 года сложилась неразрешимая ситуация; правительство и Совет без конца заседали, но не могли найти выход…


Фрагмент из книги Анатолия Уткина «Первая мировая война» [5]:

Перенапряжение войны

Дж. Бьюкенен предоставил в Лондон свой анализ 18 февраля 1917 г. Две ноты ощутимы: достигнутый уровень отношений удовлетворителен, но будущее малообещающе. «Англо-русские отношения никогда не были лучше, чем в настоящее время. Как император, так и большинство русского народа твердо поддерживают англо-русский союз... Масса народа вполне оценивает огромные услуги, которые оказала Великобритания своим флотом, армией и казной, и именно от нее они ожидают осуществления своих надежд на окончательную победу... Большинство народа, включая правительство и армию, едины в решимости вести борьбу до победного конца, но на этом национальное единство кончается. Важнейший фактор — император — плачевно слаб; единственный пункт, в котором мы можем рассчитывать на его твердость — это война, тем более, что императрица, которая в действительности правит Россией, держится здравых взглядов в этом вопросе. Она не является, как это часто утверждают, немкой, работающей в интересах Германии, но она реакционерка, желающая сохранить самодержавие в неприкосновенности для своего сына; именно поэтому она побуждает императора избирать себе в министры людей, на которых она может положиться в том отношении, что они будут проводить твердую политику, при этом их способности совершенно не принимаются во внимание; в этом она действует как бессознательное других, которые действительно являются германскими агентами».

Многим русским, искавшим причины плачевного ведения войны, не хватило именно такого хладнокровного анализа. Выросшие в политической культуре черно-белого контраста, они упорно искали измену и, разумеется, находили ее. Крайность их суждений, увы, обернулась и против России, и против них самих.

Обвинять Запад в политической слепоте довольно трудно. Бьюкенен писал в Лондон в начале 1917 г.: «Политическое недовольство может ежеминутно раздуть тлеющую искру в пламя, а это нанесет серьезный ущерб делу войны. Запасы топлива на железных дорогах сократились чрезвычайно... Торговля упала до минимума. Многие заводы, производящие вооружение, уже закрыты, и опасность прекращения снабжения как армии, так и городов не может быть исключена».

И резюмировал следующим образом: «Хотя император и большинство его подданных желают продолжения войны до конца, Россия, по моему мнению, не будет в состоянии встретить четвертую зимнюю кампанию, если настоящее положение сохранится; с другой стороны, Россия настолько богата естественными ресурсами, что не было бы никаких оснований для беспокойства, если бы император вверил ведение дел действительно способным министрам. В нынешнем же положении будущее представляется книгой за семью печатями. Политическое и экономическое положение может нам сулить неприятные сюрпризы, тогда как финансовое положение может быть испорчено повторными выпусками бумажных денег».

Словно поддавшись знаменитому русскому «авось», британский посол не счел возможным завершить анализ на трагической ноте. Он все же был западным человеком и не верил в тотальное помрачение умов. Вопреки здравому предсказанию краха, он верил в некий мистический поворот русского сознания: «Россия является страной, обладающей счастливой способностью своего рода опьянения, и моя единственная надежда состоит в том, что она выстоит вопреки всему, при условии, что мы будем оказывать помощь».

На последнее — квазиоптимистическое — положение стоит обратить внимание. Общественный климат уже инфицировал западных дипломатов сугубо русским убеждением, что «хуже быть не может». В конечном счете, Запад стал своего рода жертвой этого убеждения и революцию воспринял исполненным немотивированной надежды.

Февральская революция

7 марта 1917 г. император Николай возвратился в ставку после двухмесячного отсутствия. Его многое радовало в Могилеве — отдаленность от министерских запросов, повседневные почти ритуальные обязанности, устоявшийся быт и прогулки. «Мой мозг отдыхает здесь, — пишет он Александре. — Здесь нет ни министров, ни беспокойных вопросов, заставляющих думать».

Не желая беспокоить самодержца, петроградские власти не сообщили ему о состоявшихся массовых демонстрациях. Да они искренне так и думали — министр внутренних дел Протопопов записал в дневник: «Не произошло ничего особенного». На следующий день комендант города Хабалов пытался разогнать все более решительную толпу, а царь провел очень приятную субботу. Он поднялся к позднему завтраку, полтора часа провел с Алексеевым, слушая оценку положения на фронтах. После обеда написал короткое письмо императрице и прошелся в близ расположенный монастырь молиться пред иконой Пресвятой Девы-Богородицы. Проверил, на месте ли брошь, дарованная иконе Вырубовой. Совершил послеобеденную прогулку (обязательную для него во всех случаях, когда он не был болен). Вернувшись в ставку, прочитал письмо Александры, сообщавшей о беспорядках в столице. Вечером Николай посетил службу в Могилевском соборе, затем последовали легкий ужин и спокойный разбор накопившихся материалов Хабалову в двадцати словах приказал усмирить беспорядки.

Переход на сторону народа Павловского полка показал, что твердой защиты самодержавия армия уже собой не представляет. Воскресный парад превратился в мятеж. 10 марта 1917 г. Петроградский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов объявил, что черпает свою власть из народа и недовольства этого народа войной. Он объявил себя самостоятельной властью в стране — конкурируя в этом с достаточно слабой Думой. Вечером в понедельник восставшие в Петрограде уже имели броневики, в том числе английские, присланные к наступлению. 10 марта 1917 г. почти весь будущий состав Временного правительства собрался у Керенского и единодушно пришел к заключению, что революция в России невозможна. Но последовало то, что Черчилль назвал «патриотическим восстанием против несчастий и дурного ведения войны. Поражения и провалы, нехватка продовольствия и запрещение употребления алкоголя, гибель миллионов людей на фоне неэффективности и коррупции создали отчаянное положение среди классов, которые не видели выхода кроме как в восстании, которые не могли найти козла отпущения кроме как в своем суверене. Милый, исполненный привязанности муж и отец, абсолютный монарх очевидным образом был лишен черт национального правителя во времена кризиса, несущего все бремя страданий, причиненных германскими армиями русскому государству. За ним — императрица, еще более ненавидимая фигура, слушающая в своем узком кругу избранных только подругу мадам Вырубову и своего духовного советника, чувственного мистика Распутина».

Царь интересовался будущими французскими границами, он был щедр и позволял французским союзникам все, вплоть границы по Рейну. Благодарные французы признали право России самой «устанавливать свои западные границы». Царь не видел границ собственной власти, не ощущал, как быстро эти границы сужались до пределов его штабного вагона. Лишь утром 11 марта председатель Думы Родзянко прислал ему тревожную телеграмму: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Распоряжения о транспорте, запасах и горючем находятся в полном беспорядке. Общее недовольство усиливается... Всякое промедление фатально. Молю Господа, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

Утром 12 марта 1917 г. военный атташе генерал Нокс сообщил британскому послу, что значительная часть петроградского гарнизона взбунтовалась, и тот передал эту новость российскому министру иностранных дел Покровскому. Министр ожидал ответных мер властей — назначения военного диктатора, вызова воинских частей с фронта и роспуска Думы. Тут уж западный человек, наконец, отказался разделить славянское благодушие. По мнению Бьюкенена, подавление движения силой уже запоздало, роспуск Думы явился бы безумием, и единственным выходом является политика уступок и примирения. Здесь русское чувство реализма взяло бы реванш. Правительство и не помышляло о компромиссе. Николай II намеревался возвратиться в столицу. Он вызвал императорский поезд. Поезд подали в полночь. Приехала мать — Мария Федоровна, мать и сын отправились в столицу вместе. В полдень поезд остановился: впереди разрушен мост. Нельзя ли объехать? Лишь тут император понял, что имеет дело с неповиновением.

Было поздно. Толпа жгла полицейские участки, а в Кронштадте революционные матросы убили сорок офицеров. Возможно, для Николая II решающей была каблограмма генерала Алексеева от 13 марта: «Революция в России будет означать позорное прекращение войны... Армия самым тесным образом связана с жизнью тыла. Можно с уверенностью утверждать, что беспорядки в тылу произведут то же самое в армейских частях. Невозможно просить армию оставаться спокойной и вести боевые действия, когда в тылу происходит революция».

Царя остановили 14 марта в Пскове, а Петроградский Совет издал приказ номер один: отныне все командиры не назначались, а избирались своими подчиненными, все оружие контролировалось избранными комитетами. Из Могилева начальник штаба русской армии генерал Алексеев запросил командующих фронтами высказаться по вопросу о монархии. Из ответов следовало, что армия не будет защищать главнокомандующего. В половине второго дня 15 марта царь Николай узнал о своей судьбе. Не вступая в дискуссию, он телеграфировал Алексееву: «Ради благополучия, спокойствия и спасения моей горячо любимой России я готов отречься от трона в пользу моего сына».

Падение царя было почти молниеносным. Как это могло произойти, не вызвав немедленно бурю? Только одно объяснение выдерживает критику: это значит, что многие тысячи, если не миллионы подданных русского царя задолго до того, как монарх был вынужден покинуть трон, пришло к внутреннему заключению, что царское правление не соответствует современным, т.е. западным стандартам.

Запад вольно или невольно оказался катализатором взрыва в России. И этот взрыв, достигнув глубины народных масс, вызвал обратное движение, которое разрушило идеальные схемы постепенного сближения России с Западом.

Произошел кризис ускоренной насильственной модернизации. Железные дороги и дизельные моторы оказались лучшим доказательством превосходства Запада. Признав это превосходство, Россия предприняла попытку прямолинейного перехода к ускоренной вестернизации. Однако слишком резкий поворот вызвала к действию второй закон Ньютона, закон инерции, колоссальной инерции народных масс. И Русь-тройка на слишком крутом повороте перевернулась.

Наступил черный час России. Еще три года назад блистательная держава, осуществляя модернизацию, думала о мировом лидерстве. Ныне, смертельно раненная, потерявшая веру в себя, она от видений неизбежного успеха отшатнулась к крутой перестройке на ходу, к замене строя чем-то неведомым, ощущаемым лишь на уровне эмоций и фантазий. Западные союзники как завороженные следили за саморазрушением одной из величайших держав мира. Была ли ситуация безнадежна в военном смысле? Эксперты утверждают, что нет. Будущий военный министр Британии Черчилль полагал, что «перспективы были обнадеживающими. Союзники владели преимуществом пять к двум, фабрики всего мира производили для них вооружение, боеприпасы направлялись к ним со всех сторон, из-за морей и океанов. Россия, обладающая бездонной людской мощью, впервые с начала боевых действий была экипирована должным образом. Двойной ширины железная дорога к незамерзающему порту Мурманск была наконец завершена... Россия впервые имела надежный контакт со своими союзниками. Почти 200 новых батальонов были добавлены к ее силам, и на складах лежало огромное количество всех видов снарядов. Не было никаких военных причин, по которым 1917 год не мог бы принести конечную победу союзникам, он должен был дать России награду, ради которой она находилась в бесконечной агонии. Но вдруг наступила тишина. Великая Держава, с которой мы были в таком тесном товариществе, без которой все планы были бессмысленны, вдруг оказалась пораженной немотой».

Счастлив ли был император на троне? Ему совершенно чуждо было отношение к власти, которое Наполеон характеризовал словами: «Я люблю власть; но я люблю ее как художник, я люблю ее как музыкант любит свою скрипку, чтобы извлекать из нее звуки, аккорды, гармонию».

В этом смысле император Николай II не любил власть, он воспринимал ее как долг и ношу, но вовсе не видел в ней инструмента творения истории. При всем своем русском мистицизме он был человеком западной культуры, до известной степени англоманом. Он не давал Западу усомниться в своей лояльности, в верности своему слову (а именно по этому параметру начали сравнивать с ним его наследников западные наблюдатели).

В марте 1917 г. Западу было неясно то, что определенно известно сейчас: император Николай не хуже других видел надвигающуюся угрозу. Но он не знал средств ее предотвращения. С его точки зрения именно самодержавие позволило России победно пройти сквозь смертельные опасности предшествующих столетий. Народ России показал невероятную для других степень выносливости и готовности претерпеть. Да, машина государства работала с перебоями и неэффективно, но она работала. И, полагал Николай, худшее позади. Осталось лишь несколько серьезных усилий. Изменить в этот момент всю систему государственного управления царь просто не мог. Все инстинкты царя протестовали против «смены лошадей на переправе». В смятении окружающих он видел измену.

Агония царского правительства, попавшего в нравственную и интеллектуальную западню, очевидна. Но ясно и то, что Дума и социальные революционеры требовали реализации таких условий, которые отторгались его сознанием. Царь был уверен, что собственно традиционность системы управления являет собой его силу. В конце концов, полагал монарх, Россия вынесла 1914, 1915 и 1916 годы — это ли не лучшее доказательство стойкости традиционной системы? В результате царь занял жесткую позицию в отношении компромиссов с Думой, бывшей тогда еще лояльной оппозицией.

Министр иностранных дел Покровский, обращаясь к Западу за советом, спросил у Палеолога, есть ли у императора шанс спасти корону? Тот ответил: это возможно лишь в том случае, если император назначит в качестве кабинета министров временный комитет Думы, амнистирует мятежников, лично выйдет к армии и народу, с паперти Казанского собора заявит, что для России начинается новая эра. Сегодня это возможно, но завтра будет поздно. Согласно Лукиану, «безвозвратное совершается быстро».

Премьер Ллойд Джордж после неожиданного свержения императора сделал свой вывод: «Русский ковчег не годился для плавания. Этот ковчег был построен из гнилого дерева, и экипаж был никуда не годен. Капитан ковчега способен был управлять увеселительной яхтой в тихую погоду, а штурмана избрала жена капитана, находившаяся в капитанской рубке. Руль захватила беспорядочная толпа советников, набранных из Думы, советов солдатских, матросских и рабочих депутатов, политических организаций всех мастей и направлений, которые растрачивали большую часть времени и сил на споры о том, куда направить ковчег, пока в конце концов ковчег не был захвачен людьми, которые хорошо знали, куда его вести».

Сообщение о свержении династии Романовых было воспринято в Германии эйфорически. Предчувствий повторения петроградско-кронштадтских событий в Берлине и Киле здесь не было. Отныне, пришел к выводу генерал Людендорф, ослабление России позволяет уже не опасаться наступления с ее стороны. До Бреста было еще далеко, но Восточный фронт потерял значительную долю своей силы.


Романов Петр Валентинович — историк, писатель, публицист, автор двухтомника «Россия и Запад на качелях истории», книги «Преемники. От Ивана III до Дмитрия Медведева» и др. Автор-составитель «Белой книги» по Чечне. Автор ряда документальных фильмов по истории России. Член «Общества изучения истории отечественных спецслужб».


Примечания

[1] Евгений Белаш. Мифы первой мировой. М.: Вече, 2012.

[2] Головин Н.Н. Россия в Первой Мировой войне. М.: Вече, 2014.

[3] Андрей Зайончковский. Первая мировая война. СПб.: Полигон, 2002.

[4] Норман Стоун. Первая мировая война. Краткая история. М.: АСТ, 2010.

[5] Уткин А.И. Первая мировая война. М: Культурная революция, 2013.